Жизнь и слово

Весною солнце угревает дворик за окном; снег на высоких местах чернеет проталинами, сосульки весело звенят, сверкают разноцветными лучиками, у старых лип, на концах корявых ветвей розовеют свежие побеги, бегут к воротам ручьи, унося прошлогодний сор — бурый лист, щепку, соломину, и вот уже первая травка упрямо пробивается из темной земли. Дружно лопаются почки, день-другой деревья в саду стоят праздничные, овеянные мелкими светлыми листочками, но с каждым днем листва гуще, шумнее, глядь, таинственно светится в зелени тяжелая лиловая гроздь сирени, пчелы жужжат в бледно-желтых соцветиях лип, вспыхивают яркие розовые звезды шиповника, а там и бузина закраснеется ягодами. Однажды замечаешь — просверкивает в купах деревьев и кустарников осеннее золото; посмотришь другой раз — взметнулось над садом, рассыпалось по ветвям, по земле желтое, рыжее, огненно-красное; но не успеет насладиться взгляд красками осени — серый дождь мочит землю, на воле громко хозяйничает ветер, листья кружат в воздухе темными птичьими стаями; наконец, просыпаешься утром — а за окном бело и просторно. Неужели год пролетел!..

В доме появились внуки — Даль любит смотреть на их возню. Внуки пристрастились играть под бильярдом; биллиард огромный, старинный, на двенадцати толстых ножках, соединенных перекладинами. Даль ласково прислушивается к лепету внуков, терпеливо подсказывает взамен иностранных русские слова. Смеясь, учит малышей шутливым прибауткам да скороговоркам: «Дедушка не знал, что внучек корову украл; дедушка спай, а внучек и кожу снял». Но дедушка Даль все знает и не спит; голове и рукам он покоя не дает — все сидит у стола возле кадок с разросшейся зеленью, пишет, раскладывает и перекладывает вечные листки со словами; бывает, отложи» перо, берет нож, вырезает из чурки смешные игрушки: деда с бабкой, козу, медведя. Иногда сорвет листок с прижившегося в кадке деревца, разотрет в ладонях — ладони пахнут лесом, Зауральем, Заволжьем; до леса ему теперь не добраться; он вспоминает, как мичман в новой, с иголочки, форме сел в кибитку и отправился на службу, — думал ли тогда, что закончит странствия и бросит якорь в сухопутной Москве?.. Слегка шаркая ногами, идет к бильярду, ловко разбивает пирамидку, удар за ударом; загоняет в лузы восемь шаров. Внуки высовывают из-под бильярда носы, глядят зачарованно. Он смотрит на внуков и думает, что они, наверно, увидят правду.

Старинные стоячие часы в углу взмахивают тяжелым маятником с блестящим медным диском на конце, ровно постукивают, хриплым боем отмечают уходящее время. Далю под шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят — в доме на Пресне он проживет безвыездно до последнего своего дня. Но от переезда в Москву до холмика на недальнем — от Пресненского моста рукой подать — Ваганьковском кладбище у Даля тринадцать лет — можно сказать, вся жизнь впереди, потому что та настоящая жизнь впереди, которая не кончается холмиком земли, обретена Далем в эти тринадцать лет.

Старый Даль, слегка шаркая ногами, в высоких теплых ботах, изредка ходит гулять на кладбище, но туда ему пешком добираться трудно, да и прогулка скучная, правду сказать; в крепких своих ладонях он сжимает теплые ручонки внучат, смешно припевает в лад шагам: «Не пойду я за такого, что ботиком скрып, скрып! Ой, пойду я за такого, что лаптиком шам, шам!» Обыкновенно, выйдя из ворот, он сворачивает к ближним Пресненским прудам. Там открыли недавно зоологический сад, зимою устраивают катки и горки, по праздникам гулянья, водят хороводы и песни поют; в толпе ходят кукольники с веселым другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники: «Чудак покойник: помер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить! Ох-ох…»

Далю шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят… Пока ноги ходят, он ходит; пока уши слышат — не перестает слушать: ему все еще нужны слова. Он все боронит свое поле. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда, повинуясь внезапному порыву, смутной тревоге, его томившей, занес он в тетрадь первое словечко!.. Теперь у мичмана борода седая…

Но еще очень много неведомых слов — они отыскивают старый дом на Пресне, приходят к старому Далю. Слова идут к нему — как рыбы на свет. И кажется, не только Далю нужны слова — и словам нужен Даль. Через несколько лет после его кончины Достоевский расскажет, как ввел в наш язык словцо «стушеваться», и прибавит, что излагает историю «для какого-нибудь будущего Даля». И поэт Алексей Константинович Толстой, тоже после смерти Даля, признается огорченно: вот припас полсотни слов, пропущенных в Далевом Словаре, а кому их теперь передать — кто продолжит дело?