Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции

Среди них некоторые исследователи называют стремление избежать дробления домохозяйства между большим числом наследников[708]. Хотя это и не исключено, думается, что авторы такого предположения исходят из маловероятной, на наш взгляд, гиперпредусмотрительности родителей. Ведь при данном допущении 25–30-летние люди должны были бы в своей интимной жизни руководствоваться соображениями о том, что может произойти после их смерти — через 30–40 лет. Более вероятной представляется нам связь планирования рождаемости с заботой родителей о физическом здоровье и воспитании уже имеющихся детей. В самом деле, по мере сокращения детской смертности отцы и матери могли меньше опасаться, что усилия, предпринимаемые ими для выхаживания и воспитания детей, пропадут впустую. В результате могла складываться установка на обеспечение каждому ребенку условий для физического здоровья и надлежащего обучения. Такие условия трудно было создать сразу для многих. При ограниченности же числа наличных детей все они могли быть выхожены и обучены. Если согласиться с такой трактовкой, то в сокращении во второй половине XVIII в. среднего числа деторождений следовало бы видеть результат не ослабления, но, наоборот, усиления заботы о детях, результат превращения такой заботы в важный стимул семейной политики.

С этой точки зрения планирование рождаемости отражало немаловажный этап в процессе развития личности. Человек обретал власть над той стороной своей жизнедеятельности, которая испокон веков считалась «подведомственной» лишь Богу. Максима «Бог дал, Бог взял» утрачивала свою абсолютность. Отказываясь полагаться лишь на волю Бога, человек выступал фактически за приоритет своих земных забот и планов перед заботами о душевном спасении — возможном лишь при признании Бога наивысшим авторитетом. Судьба детей волновала, видимо, больше, чем судьба души — такова была, по крайней мере, тенденция перестройки сознания, проявлявшаяся в распространении практики внутрисемейного планирования рождаемости.

Как видим, конкретные психологические установки, которыми руководствовались люди XVIII в. в своем отношении к детям, резко отличались от прежних. Но в своих глубинных импульсах, и прежде всего в нацеленности на улучшение условий для сохранения жизни имеющихся детей, эти установки были преемственно связаны с теми, что укоренялись в данной сфере с давних пор. Исходным пунктом их развития было переосмысление земных и небесных ценностей, переосмысление, начавшееся еще в XII–XIII вв. и отражавшее изменения в общей модели мира[709].

Видимо, сходные импульсы способствовали усилению борьбы против болезней и преждевременной смерти взрослых. В XVI и особенно в XVIII в. средний возраст смерти по сравнению с предшествующими столетиями заметно повышается. (Речь идет, разумеется, лишь о «нормальных» годах.) Так, у родившихся в XVII в. представителей светской и церковной аристократии средняя длительность предстоящей жизни в 40-летнем возрасте составляла 24–28 лет (т. е. они умирали в возрасте 64–68 лет), а у тех, кто дожил до 60 лет, — 11–15 лет. Во второй половине XVIII в. только за полстолетия (1740–1789 гг.) среди людей между 20 и 60 годами смертность уменьшилась с 40,1‰ до 35,5‰. Как констатируют авторы «Истории французского населения», «при Старом порядке редко умирали молодыми, чаще всего смерть настигала либо детей, либо стариков»[710].

В разных социальных классах средняя продолжительность жизни была, конечно, не одинаковой, более обеспеченные умирали позднее[711]. Однако весьма показательно, что увеличение длительности предстоящей жизни в XVII–XVIII вв. наблюдалось и в наиболее высокопоставленных слоях[712], о недостаточной материальной обеспеченности которых в предшествующий период говорить не приходится. Следовательно, удлинение жизни трудно объяснить лишь экономическим прогрессом и подъемом материального благосостояния. Нельзя также считать единственной причиной повышения возраста смерти успехи гигиены и медицины: до начала вакцинации в XIX в. их влияние оставалось сравнительно скромным. Вполне возможно, что рост продолжительности жизни взрослых (как и детей) в XVI–XVIII вв. был, хотя бы частично, результатом интенсификации витального поведения[713].