Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции

Все это, конечно, не исключает ни сравнительно высокой общей смертности (даже в «нормальные» годы она достигала 35–40‰, т. е. превышала смертность в современной Франции примерно в 3,5–4 раза), ни тем более огромной смертности в периоды так называемых демографических кризисов XVI–XVIII вв. Такие кризисы, выражавшиеся прежде всего в катастрофическом росте смертности (в 4–5 и более раз по сравнению с «нормальными» годами), повторялись в эти столетия многократно. Одни из них были узкорегиональными, другие — общефранцузскими, третьи — всеевропейскими. Определение их числа зависит от критериев, которые признаются достаточными для их констатации. Но даже если учитывать только наиболее массовые кризисы, за 220 лет — с 1564 г. до начала Великой французской революции — их было не менее 13–14. Естественно, что они привлекали внимание современников, пытавшихся уяснить их истоки и меры их предотвращения.

Среди многочисленных попыток этого рода заметно выделяется та, которую в конце XVIII в. предпринял Томас Роберт Мальтус. В советской — и не только советской — литературе взгляды Мальтуса столько раз все вновь и вновь подвергались острейшей критике, что один только этот факт — неизменное обращение к трудам Мальтуса — достаточен, чтобы усомниться в оправданности односторонне-негативного отношения к его научному наследию. Здесь нет возможности подробно обсуждать концепцию Т. Мальтуса. Отметим лишь одну особенность его общего подхода. Опираясь на выводы предшественников, еще до него заметивших самый факт демографического гомеостазиса в человеческом обществе, Т. Мальтус был первым, кто не удовлетворился констатацией связи между численностью населения и наличной массой продуктов питания. Он задался целью понять самый механизм взаимодействия между демографическим и социальным развитием. Этот механизм действовал, по мнению Т. Мальтуса, не только через сферу материального производства, но и через сферу сознания. Не исключая демографического роста, данный механизм регулировал его таким образом, что самый этот рост становился одним из импульсов движения общества.

Сегодня ясно, что конкретные представления Т. Мальтуса о механизме демографической регуляции неприемлемы. В них игнорируется его историческая изменчивость, недооцениваются возможности агрикультурного прогресса, гипертрофируются масштабы демографического роста, абсолютизируется «половая страсть» и ее воздействие на индивидуальное поведение, предается забвению роль стереотипов массового поведения и т. д. и т. п. Однако, не найдя удовлетворительного решения проблемы, именно Т. Мальтус сумел ее остро поставить, и притом как раз тогда, когда она приобрела особую актуальность[714]. Неудивительно, что имя этого ученого оказывается на авансцене исторической науки всякий раз, как на ее очередном витке возникает необходимость углубить понимание взаимосвязи демографического и социального развития. Такая необходимость возникла, в частности, в 50‑е годы нашего столетия, когда развернулись поиски истоков демографических кризисов XVII–XVIII вв. С тех пор вопрос об исторической обусловленности демографических кризисов при Старом порядке и общих закономерностях демографической динамики не сходит со страниц специальных исследований. Остановимся на этом подробнее.

Выдвинутый в конце 40‑х годов Ж. Мерве тезис о непосредственной зависимости демографических кризисов XVII в. от периодически повторявшихся неурожаев ныне мало кто разделяет. В нем видят реминисценции самого примитивного варианта мальтузианской трактовки, когда единственным фактором демографической регуляции признавалось повышение смертности[715]. Опираясь на многочисленные исследования последних десятилетий, авторы «Истории французского населения» предлагают ныне совершенно иную и несравненно более глубокую концепцию.