Жизнь и труды архиепископа Андрея (князя Ухтомского)

В НАШИ ДНИ газеты и журналы, радио и телевидение неустанно и обычно безвкусно (одно только обращение «святой отец» или Евхаристический канон в концертном исполнении чего стоят) витийствуют о дивной гармонии между новой властью и Церковью, о необратимом возрождении и грядущем чудесном взлете духовности. Президенты светских, многонациональных и многоконфессиональных независимых государств торжественно принимают свои присяги (кто на Библии, кто на Коране, кто на явно не работающей Конституции) в чинном окружении высшего духовенства, призванного освятить своим присутствием загадочные полугражданские, полуцерковные ритуалы инаугурации. Власти всех уровней, от республиканского до городского, щедро, целыми списками передают храмы и иные здания в руки одной полюбившейся им религиозной организации (регулярно появляясь на ее транслируемых телевидением богослужениях) и при этом более чем холодны по отношению ко многим другим – особенно к российским приходам зарубежной Церкви. Отнюдь не являюсь сторонником последней, но, как лицо частное, могу не только иметь собственное мнение на этот счет, но и высказывать его. Гражданская же власть – по букве закона и согласно принципам правового государства – вроде бы никоим образом не может выступать радетельницей интересов одной из конфессий, все они должны быть равны перед ее беспристрастным взглядом. Но «зарубежников» одинаково гонят в Петербурге и в Крыму, в Курске и в Восточной Сибири.

Не один год прослужив на сельских приходах Костромской епархии, я наблюдал, как дружными усилиями церковной и гражданской администрации – и из самых благих побуждений – была загублена живопись древнего собора Воскресения на Дебре. Ее промыли раз, другой, поправили, дописали, выжгли лампами дневного света, пол выстелили подобающей бане второго разряда кафельной плиткой, иконостас украсили гирляндами электрических лампочек. А это храм XVII века, где по определению вообще не может быть электропроводки.

Совершенно очевидно, почему гражданская власть сегодня готова передать Церкви все – соборы Московского Кремля, Ипатьевский монастырь в Костроме, сотни государственных музеев и реставрационных центров, некогда вселенных в храмовые здания самим же государством, – выбрасывая на улицу и музейные фонды и реставраторов, не предоставляя им взамен, как правило, ничего. Но и из высших иерархов никому, похоже, не приходит в голову заявить, что, пока государство не обеспечит те же музеи и реставрационные мастерские новыми помещениями, Церковь отказывается принять эти здания, ибо не хочет действовать столь же варварски, как действовали прежде по отношению к ней самой.

Охотно допускаю, что, кроме сиюминутных, чисто политических интересов, властью движет благое желание искупить все зло, содеянное ее предшественниками. Но меня прежде всего волнует позиция самой Церкви. Мои собратья сегодня готовы взять из рук государства тот же Ипатьевский монастырь, не задумываясь, кто будет его сохранять,– ведь нужного числа специалистов у Патриархии нет, а если они и пойдут туда на службу, кто станет содержать их – Церковь или государство? И где проляжет граница между ними?

Казалось бы, не православному священнику недоумевать над подобными вопросами, не ему тревожиться тем, что из Православия вновь пытаются сделать некое подобие государственной религии, а Московскую Патриархию наделить статусом «первой среди равных». Однако вот и недоумеваешь и тревожишься, ибо нечто схожее уже бывало в нашей церковной истории – и неизменно не доводило до добра ни саму Церковь, ни общество. В этом убеждают, в числе прочего, жизнь и труды архиепископа Андрея (1872—1944), в миру князя Александра Алексеевича Ухтомского, старшего брата знаменитого академика-физиолога – Алексея Алексеевича Ухтомского и прямого потомка Рюрика.

ЗНАЮЩЕМУ ЧЕЛОВЕКУ одни только даты жизни скажут о судьбе этого архиерея многое – бесконечная череда арестов, ссылок, доносов своих же собратьев. Перипетии церковной смуты в период между падением прежних «внешних оков» летом – осенью 1917-го и новым закрепощением Церкви к 1927—1929 годам с трудом поддаются даже краткому пересказу. И тут нужно отдать должное М. Зеленогорскому, сопроводившему свое исследование выдержками из важнейших документов и аннотированным указателем ее ключевых фигур и течений (см. стр. 275—305). Одно это уже способно дать нынешнему неискушенному читателю общее представление о логике развертывания событий и психологии их участников.

С юности твердо решивший служить «возрождению Церкви» (в 1895 г. он закончил Московскую духовную академию, в 1907-м – хиротонисан во архиереи), епископ Андрей неизменно подвергал резкой критике синодальное управление Церковью, низведшее ее до статуса государственного Ведомства православного исповедания. Приходское духовенство было превращено в «требоисправителей», а высшая иерархия – в недоступных ни мирянам, ни младшему клиру сановников, изредка появлявшихся на глаза верующим на роскошных выездах в сопровождении полицейских исправников. «Элемент Божественный в Церкви вечно жив и не может быть нарушен, но… человеческая сторона церковной жизни извращена до самой последней степени», – заявлял епископ Андрей еще в 1915 году (стр. 12), однозначно отвергая любые формы вмешательства гражданской власти в межрелигиозные конфликты и выступая за полную свободу вероисповеданий вопреки господствовавшему в среде его собратьев мнению.

Столь же убежденно епископ Андрей выразил эту позицию и в 1922 году перед Московским революционным трибуналом: «Христиане, твердо уповая, что Господь сам хранит свою Церковь, должны защищать свободу исполнения всякой религии, свободу слова, печати.., собраний и союзов. Христиане защищают полное право равенства и братства людей и народов и потому должны защищать свободу равного, всеобщего, тайного и прямого голосования… Православные христиане, зная, что в церковном учении заключается всеобъемлющая истина, должны уклоняться от участия в жизни политиканствующих, враждующих между собой партий». В подобных «общих принципах» епископ Андрей видел единственно приемлемую «норму русской религиозно-общественной жизни и христиан, и евреев, и мусульман на территории РСФСР» (стр. 81, 87).

Здесь уместны некоторые пояснения. Наша церковь никогда не ратовала за безграничную свободу для всех и во всем, никогда не была в этом смысле демократическим институтом и по глубинной природе своей никогда таковым не станет. Ее идеал – не демократия и не монархия, но соборность – принцип, лежащий в совершенно иной плоскости. Согласно ему Церковь не может служить средством достижения каких-либо интересов светской власти, пусть даже и самых благородных с точки зрения текущей политики. Деятельность Церкви лишь тогда отвечает ее сущности и заветам Христа (и тем самым оказывается благотворной для всего общества), когда Церковь абсолютно свободна от власти. Здесь и лежит коренное различие между подлинным Православием и приспособленчеством, стремящимся по холодному расчету сообразовываться со злобой дня, угождая сильным мира сего, будь то царь, генсек или президент. Примерно такова была и позиция Поместного Собора 1917–1918 годов, духу которого епископ Андрей стремился быть верным всю свою жизнь. Поместный собор не успел сделать очень многого, но он многое и изменил, а главное – показал путь, по которому должно было пойти Православие в России.

Однако события развернулись в ином направлении. Уже при Временном правительстве стало очевидно, что «принцип всеобъемлющего подчинения Церкви государственной власти с поразительным постоянством брался на вооружение различными политическими силами, независимо от классовых перегородок» (стр. 51). Новая, откровенно богоборческая власть поначалу сделала ставку на «обновленческое» движение, поддерживая его политически и даже материально (известно, например, что участники «обновленческого собора» 1923 года обеспечивались за казенный счет железнодорожными билетами и гостиничными номерами [630] ). Не все «обновленцы» были подобны, например, В. Красницкому – до революции писавшему рефераты «Об обличении социализма» и доказывавшему «употребление евреями крови в ритуальных целях», а после нее с равным усердием сочинявшему доносы на своих собратьев, чтобы заодно получить «доходное место» настоятеля храма Христа Спасителя в Москве (см. стр. 289–290). Но всех их объединяло то, что они видели в Церкви орудие утверждения собственных политических и национальных интересов, а в государстве – своего возможного пособника и защитника. Впрочем, довольно быстро власть убедилась, что своих целей ей проще добиться через «заместителя местоблюстителя» пустующего после смерти Святителя Тихона патриаршего престола, сосредоточившего в своих руках фактическое управление Церковью. Автобиографические записки епископа Андрея, опубликованные в книге наряду с прочим его наследием, показывают, как этот механизм действовал в начале 30-х годов: «Ведь закрыть храм без объяснения причин или сказать, что храм закрывается и уничтожается только потому, что “так нам хочется”, – все-таки не очень умно. А вот доказать верующему народу, что «здесь отщепенцы», что «здесь не признают духовной власти», что и «молиться-то с ними – грех».., это называется умным подходом, и тогда храм можно разрушить или закрыть на достаточных основаниях» (стр. 224). К концу марта 1932 года все московские храмы, «не признавшие митрополита Сергия», были закрыты, а «24–25 марта были изъяты из обращения все дерзкие священники, не признавшие его непогрешимой воли». Кстати, «умный подход» властей выразился и в том, что уже к концу 1922 года «обновленцы» всеми правдами и неправдами получили от них около 20 тысяч храмов (почти две трети действовавших тогда православных церквей). Поскольку большинство прихожан, как правило, отказывалось посещать обновленческие службы, эти храмы пустели – и тогда можно было без особых усилий закрывать их, ссылаясь на «наглядные проявления естественного процесса отмирания религии».