Жизнь и труды архиепископа Андрея (князя Ухтомского)

КНИГА О ЕПИСКОПЕ АНДРЕЕ заставляет задуматься и над особой темой – историческими судьбами русского старообрядчества, к которому он примкнул после того, как был оторван светской властью от своих уфимских прихожан, а в московских храмах, по его словам, «нашли мою молитву не безопасною и очень вежливо попросили меня эти храмы не посещать» (стр. 217). Причины давнего интереса и симпатий епископа Андрея к старообрядчеству станут понятнее, если вспомнить, что в его среде неизменно сохранялись и строгое соблюдение принципа соборности, и «значительная роль мирян» в приходской жизни, а в силу исторических обстоятельств очень рано «выкристаллизовалась и приобрела большое значение идея строгого разделения сфер церковной жизни и государственной власти» (стр. 299, 300). «Старообрядчество, – считал епископ Андрей, – было ненавистно петербургским жандармам потому, что оно требовало свободы слова, свободы совести и свободной церковной общественности. По существу, борьба правительства со старообрядчеством и была борьбою с гражданскими свободами; а миссионеры ее искусно сводили к спорам только об аллилуия, о двуперстии, о поклонах…» (стр. 200). В той ситуации, в которой оказались к началу 30-х годов Православная Церковь и сам епископ Андрей, его уход в старообрядчество был закономерным и оправданным. Но сегодня и нам стоит, опираясь на решения Поместного Собора 1917—1918 годов, стремиться к такому же типу взаимоотношений между мирянами, священниками и епископами, какой сохранили старообрядцы, стоит столь же категорически осудить нашу бойкую торговлю таинствами (сейчас всему – крещению, венчанию, даже причащению на дому – определена в храмах Московской Патриархии цена по твердой таксе), как осуждали и осуждают они. И хотя старообрядцы живут куда беднее нас, не зная ни архиерейских правительственных лимузинов, ни пышных приемов для иностранных гостей, но благодатью не торгуют, честь им за это и хвала. И нам сегодня вовсе не обязательно принимать написание Исус, двуперстие и «сугубую аллилуию», чтобы поступать так же. При серьезном обсуждении специфики «русского пути» или «русской национальной идеи» никак не пройти и мимо того факта, что как раз старообрядчество с его принципиальным дистанцированием своей церковно-общественной жизни от «державного начала» дало России к началу века ее крупнейших купцов, промышленников и меценатов, сохранив при этом наиболее самобытные черты национальной культуры, а может быть, и именно благодаря последнему. Правда, сегодня староверы нашего костромского колхоза «Новый путь» (от половины до трети жителей окрестных деревень) уже не отличаются от моих прихожан ни особенной трезвостью, ни богатством, ни трудолюбием, хотя когда– то их дома, говорят, можно было определить с первого взгляда. Общее запустение российского села не миновало и их. Но это мои, достаточно локальные наблюдения. Александр Солженицын, например, писал в 1974 году: «Нашу самую древнюю ветвь я наблюдал в богослужениях и беседах менее года назад, в московских храмах, – и я свидетельствую вам о ее поразительной стойкости в вере (и против государственного угнетения – много стойче нас !) , и о таком сохранении русского облика, речи и духа, какого уже и сыскать нельзя нигде больше на территории Советского Союза». Во всяком случае, взаимосвязь между устойчивостью культурных, бытовых, нравственных традиций старообрядчества, его хозяйственной этикой и его ролью в «развитии капитализма в России» существовала и нуждается в дальнейшем анализе [631] .