Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Смотрит доктор виновато, голову опустил, но всё глядит на полюбившееся лицо бледное, винит себя за её тихие слёзы. Довёл, значит, до нервов. Какой же из тебя душецелитель, когда наоборот делаешь? Мария, вы не плачьте, я вот что подумал, верю я вам, верю, что честны вы со мной, а давайте вы в красном уголке будете по вечерам телевизор смотреть, там и книжки есть, только вы с таблетками больше не заигрывайте и пейте по расписанию, так, Мария? Отёрла слезы с щёк Машенька, но головы от окна не отвернула. Мне бы бумаги стопку да карандаш или перьев с чернилами, только я не умею, обещала я Жише скавульному, лесами дремучему, болотами затянутому, рогатому полубогу ли, что напишу как есть, с хэштегами через раз, курсивами словечки всякостные под дудки и контрабасы Голдмана, чёрно-белое Питера Эммануэля с интертитрами, в тишине восковой, буду сама себе коленки гладить и писать, обещала потому что. Сделаете?

Сделаю, – говорит доктор, – но и своего не отменяю. Хоть других увидите, прелюбопытные здесь бывают с разными, так сказать, судьбами, верите ли вы в судьбу, Мария? Верите ли хоть во что-нибудь? От таких вопросов, – отвечает не глядя, – сомневаться я начинаю: не из местных ли вы аборигенов, уж больно смахивает, да ладно вам, не дуйтесь, не начинайте снова, историй плаксивых у меня для вас нет больше, я ведь так, лишь бы говорить с кем-то, лишь бы меня слышали.

– Кто же, всё-таки, такой этот ваш Жиша? – не отстает доктор, спрашивает невпопад будто.

Субличность? Запомнившееся видение? Метафора? Тишины отзвук? Верую, – говорит Машенька, наконец повернувшись к доктору и глядя пристально, – что не одна я. И никогда одна не была и не буду. Есть что-то пока необъяснимое во мне и в вас, и во всех. Не слушаете вы меня совсем или не понимаете по скудоумию. Говорила, говорила и про шкафы, и про ботинки, вот и про субличности вспомнили. Все мы – метафора, разве неясно? Все мы – отзвук. Друг друга ли. Все мы – плывущие по тёмной зале в тишине глубокой от далёкого камертона, звякнувшего миллиарды тому, кто же звякнул – вопрос отдельный, тут одними таблетками не обойтись, может быть, и что. Иногда кто-нибудь в темноте да и чихнёт. Вам бы, доктор, в кафе посидеть одному да подумать о том, куда вы плывёте, послушать кантри или что-нибудь русское, про Параню, ворона, про степь широкую или купца-ухаря, может быть, что-то ямщицкое, как же там было, по тверской-ямской, по коломенской, едет мой милой, мил на троечке, с колокольчиками, пишет грамотку, вот и вы себе на уме накалякайте, выпейте первопрестольной, огурцом малосольным хрустните и подумайте крепко, крепко подумайте.

Протирает очки доктор: вкусно вы рассказываете, аж выпить захотелось да песни попеть, только петь я вовсе не умею, а с вами говорю, так и вовсе думаю, что не умею совсем ничего. Вот напьюсь, плакать буду, на жизнь бестолковую жаловаться, того гляди и домой с бутылкой приду, жена скажет, что никогда такого и вот те нате, приперся ненаглядный, еще бы сто лет не глядеть, а пока она закатывает, я уж и усну, не раздевшись, ботинки эти ваши раскидаю, а утром проснусь с больной головой и на работу, конечно, не выйду, а то мало ли, при моих-то полномочиях, вдруг не то пропишу, не того свяжу, укол не туда поставлю. Так что нельзя мне в кафе ваше. Вот будет, авось, отпуск, понадеемся, тогда и подумаем о ваших верах, метафорах, камертонах и плаваньях. А пока нет у меня времени жизнь думать, потому милости прошу, вот вам успокоительное под язык, продается свободно в любой аптеке, не кривитесь, в забытье не впадёте, просто не хочу видеть слёз ваших, больно от них, виноватым себя чувствую, – и таблетку из кармана тянет: ладошка пухленькая, как у ребёнка годовалого, мокренькая, того гляди пилюлька растает. Не побрезговала Машенька, взяла, в рот сунула: я доктор сегодня же вечером буду на упоминавшейся ассамблее. Плакать не буду. Буду смотреть на других, кто у вас там, телевизор ваш, могу ли я надеяться на что-нибудь советское из семидесятых, читать ваши книжки, есть ли у вас Барт, Астрид Линдгрен, «Преступления будущего» Понтуса, письма Толстого к жене, маленькие люди, бедные люди, несчастные ангелы, бесы, впрочем, ваших больных, полагаю, будет достаточно, впрочем, меня и самой будет достаточно, буду прислушиваться к звенящему камертону и отдаваться.

Погладил штанину доктор, поправил очки, встал, будто в последний раз, уже у двери из себя выдавил: я, может быть, тоже загляну. Посмотрим что-нибудь вместе?

Посмотрим, посмотрим.