Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

В общем, укрепление было видное в прямом смысле этого слова. Кто его возвел, не ведаю, но один из жрецов храма Триглава как-то обмолвился, что не боги сотворили это укрепление, а люди, которые жили до антов. Куда они делись, никто не знает, анты заняли это городище, поскольку оно пустовало.

Я быстро взрослел. Война с готами, а с готами мы воюем всегда, то разгоралась, то затухала. Как раз в счастливый час такого краткого замирения меня женили на златовласой девушке, которую при рождении назвали Лелей, в честь дочери богини Лады.

Не дело, скажу я тебе, трибун, детей называть именем богов. Как видишь, я хорошо знаю греческий и потому помню, что греческие боги – завистливы к счастью смертных. Наверное, потому моя радость с Лелей длилась недолго. Германарих, король готов (да будет проклято само упоминание о нем!), снова выступил против нас в поход.

Не знаю, упоминали ли тебе готы в Ольвии о днях Германариха. Но когда я родился, он уже был, когда я взрослел, он тоже был. Сейчас мне уже полвека минуло, а Германарих все живет и, видно, переживет всех нас. Поговаривают, что он сговорился с Абрасаксом на сто лет жизни.

Я видел его только раз, когда в плен попал. Высокий, совершенно белый старик, кожа да кости. В руках – палка железная.

Костлявый и бессмертный. Да. – Радагаст побледнел, плеснул себе еще хмельного напитка.

Именно Германарих приговорил меня к смерти. А когда оказалось, что выгоднее меня обменять на какого-то его приближенного, приказал подняться от березки и так ударил железной палкой по спине, что я полгода ходил кровью. А знатного гота, кстати, никто из наших пальцем не тронул. Думаю, трибун, что Германарих ни в коем случае не хотел оставлять меня в живых. Частично это ему удалось.

Германик непонимающе посмотрел на анта.

Радагаст объяснил:

– К тому времени у нас уже правил князь Бож. Я был одним из его лучших воинов.

Но когда он понял, что после удара железной палкой я и десяти шагов, не закашлявшись, не пройду, велел отправляться на границу. Сюда, на порог. Здесь войны никогда нет. Купцы приходят из готской Ольвии, плывут на Самбатас. Уходят из Самбатаса, плывут через готскую Ольвию. Греки, фракийцы, римляне, египтяне – торгаши национальности не имеют. Зато все оставляют здесь, на порогах, золотые динарии. На динарии анты покупают мечи, мечи продолжают войну.

– Ты забыл что-то важное, – напомнил Константин Германик Радагасту. – Как сложилась твоя семейная судьба? Ведь ты так любил свою Лелю.

Радогаст безразлично пожал плечами.

– Когда я ушел на войну, она меня не дождалась. Сбежала в теплые края с каким-то северянином. Я искал ее: побывал в Македонии, Восточной Вифинии добрался до Каппадокии, куда, по слухам, направили служить северянина. В странствиях греческий выучил, на нем в тех местах до сих пор говорят потомки ветеранов Александра Македонского.

– Не нашел, – подытожил трибун.

– Нашел, – возразил ант. – В одном из комитатских пограничных легионов. Северянин ее бросил, предварительно обрюхатив. Жена родила девочку и, чтобы не умереть с голоду, нанялась в гарнизонный бордель. Меня она не узнала. Наверное, это и к лучшему.

– Не переживай, – попробовал неумело утешить нового приятеля Германик, – найдешь другую. Вон сколько у тебя славных женщин и по двору ходят, и на коленях сидят!

– Не найду, – трезво возразил Радагаст. – Спина болит все сильнее, я кашляю кровью. В общем, смерть меня догрызает, трибун. Уйду я в черную-пречерную воду, не оставив на земле следа.

Римлянин с удивлением воззрился на анта:

– Ты ведь верующий. Неужели у вас нет загробной жизни, нет души?

– Верующими становятся, когда боятся, трибун, – веско сказал Радагаст. – Молюсь я из страха. Не помогает, я все равно боюсь смерти, ибо знаю, что там ничего нет.

– Греки научили? – с сожалением спросил трибун.

– А кто еще? – вздохнул Радагаст. – Они самые.

Рано утром трибун проснулся с первыми лучами солнца, которые проникали через открытую дверь в комнату, ставшую ему местом для ночлега. Стараясь не разбудить двух голеньких девчушек, раскинувшихся на ковре, набросил на них шерстяное покрывало.

Вышел на двор и стал свидетелем незабываемой сцены. Молосский дог молча атаковал Радагаста, который искусно прикрывал щитом то голову, то ноги.

– Цербер! – вскричал Германик. Поздно, черно-коричневое тело, подобно камню из баллисты, как бы само собой взлетело в воздух и таранило щит анта.

Радагаст упал, но сразу же вскочил, набросив что-то псу на морду. Цербер с рычанием разодрал это что-то и снова изготовился к прыжку, но тут подоспел трибун.

– Что тут происходит?! – с негодованием спросил он анта.

Тот, согнувшись, натужно кашлял, а Цербер рычал и рвался с поводка, который с трудом удерживал его хозяин. В это мгновение в ноздри Константину Германику ударил резкий запах. Он присмотрелся. Под лапами пса валялись какие-то ошметки пепельно-серого цвета.