Жизнь Маркоса де Обрегон

Я сделал все, для чего приезжал, и отправился в Саламанку, где оставался до тех пор, когда был снаряжен флот в Сантандере, откуда родом был генерал Педро Мелендес де Авилес, губернатор Флориды, превосходный моряк, которому было поручено командование флотом, когда он был готов к отплытию. Имея желание посмотреть свет, я бросил занятия и записался в отряд одного моего друга, капитана, который набирал людей для названного флота; так что если бы кто увидел людей, собравшихся во флоте из Андалусии и Кастилии, тот подумал бы, что его хватит для завоевания всего света. Но так как десница Бога управляет всем и без Его непостижимой воли не достаточно ни могущества королей, ни доблести генералов, ни ярости великих воинов, чтобы уничтожить слабость жалкого человека, то это могучее войско имело несчастнейший конец, – и не в битве, потому что до этого не дошло, а вследствие того, что среди солдат распространилась болезнь, от которой умерли почти все, не выходя из гавани.[234] На корабли сели совершенно здоровые люди, молодые и крепкие, с большими надеждами, какие им сулила беззаветная отвага. Я сел на одну сабру[235] с отрядом, в котором состоял, хотя с другим капитаном, потому что произошла перемена, и у этого другого я был знаменосцем во флоте, о ком сказано: несчастная мать, у которой нет сына-знаменосца.

Адмиралом был дон Диего Мальдонадо,[236] очень приветливый кабальеро, и я приобрел его милость, а в немилость не впадал никогда, – из уважения к нему второй капитан и поручил мне свое знамя. Меня захватила двойная трехдневная лихорадка, которая была очень распространена и на кораблях и на суше; и так как счастливым положением, как бы незначительно оно ни было, никогда нельзя пользоваться не возбуждая зависти, – ее возымел ко мне один дворянчик из того же отряда, который собрал восемь или десять товарищей, и они очень серьезно старались сшибить меня с должности знаменосца; но чем больше они давали мне поводов для осуществления их намерения, тем больше я уклонялся от того, чтобы на них поддаться; потому что, когда человек попадает в такие положения, он плохо может сопротивляться, и нет лучшего средства избежать зла, как не поддаваться обстоятельствам, в особенности в молодом возрасте, в каком я тогда находился, так как хотя я и не был очень юным, я был очень вспыльчивым, а болезнь сделала меня раздражительным. Чтобы избавиться от этого дворянчика, я пробыл несколько дней на суше, не являясь на корабль, так как все надлежит проделать, чтобы избежать ссор; и хозяйка, у которой я жил, лечила мою лихорадку, давая мне пить вино из Ривадавья[237] с мышиным пометом, потому что больные во все это верят, как будто это может дать им здоровье. Так как я был горяч, то жар еще более разгорался, и больше разгоралась ненависть завистника, так что из-за него мне приказали явиться на корабль; я исполнил это, хотя был в жару. Так как он продолжал упорствовать в своих злых умыслах, то вместе со своими товарищами, с которыми бедняга очень проворно растрачивал то немногое, что у него было, он решил дать мне щедрой рукой повод для ссоры. Я умел плавать, а он нет; положение было таково, что он принудил меня отвечать: стоя со своими товарищами у борта корабля, он стал изобличать меня во лжи. Внезапно мне представилось, что если я дам ему пощечину, то подвергнусь опасности и его товарищи бросятся на меня с кинжалами; поэтому, не говоря ни слова, я обхватил его и вместе с ним бросился в море, и, четыре раза ударив его ногой здесь, где товарищи его уже не могли прийти к нему на помощь, я погрузил его в воду, а сам, сделав два взмаха руками, ухватился за борт баркаса. Бедняга, наглотавшись воды, всплыл на поверхность, и первое, что он нашел, за что можно было ухватиться, это была моя нога, за которую он уцепился с такой силой, что многими ударами, какие я нанес ему другой ногой, невозможно было заставить его выпустить ее. Негодяи, на чью помощь и мужество он рассчитывал, решаясь на это, вместо того чтобы помочь ему и мне, стояли у борта корабля, умирая со смеху, видя его ухватившимся за мою ногу, а меня ухватившимся за баркас. Я крикнул матросам – потому что он не мог произнести ни слова, – чтобы они бросили конец; они бросили, и двое из них спустились и, словно мы были тунцами,[238] втащили нас в баркас, хотя мне мешало вылезть из воды только то, что другой не выпускал моей ноги; но его вытащили наполовину захлебнувшимся, так как он оказался в незнакомой ему стихии.