Жизнь пяти

А благодарности… Что ж, она искренне уповает на то, что их будет еще много. Гораздо больше, чем глянцево-черных имен в ее траурном списке.

Имен тех, кого убила ее магия, ее смелость, ее ошибки… Имен тех, кто уже никогда не покинет ее лабораторию в отдаленной башне Мары, имен тех, чьи искореженные, обезображенные тела никто не увидит, чьи голоса не услышит, чьи жизни она с благословения короля охапками возлагала на алтарь новой магии, надеясь и горячо уповая, что эта магия, у которой еще даже не было названия, служит лишь ей и всеобщему, людскому благу. Ведь она поклялась себе, что после Скейлера, чтобы он там ни задумал, когда он исполнит это, она непременно подарит свое знание миру.

И закрывая книжку сегодня, в сумрачной тишине башни, академик Касса Альмантарэ была искренне рада, что, оказывается, последний раз совсем-совсем давно открывала ее.

8. Конец пути

1

Его глаза усталые, утомленные, ясные, живые смотрели в это бездонное темное, синее, фиолетовое, почти черное небо, усыпанное яркими, мягко поблескивающими звездами, за окном нежно шелестела листва и длинные, поредевшие, белые как снег пряди волос легко покачивались ей в такт. Одинокий домик ректора был погружен в тишину и благословенный покой безоблачной, шепчущей тайны ночи, но его обитатель, еще одна фигура из нескончаемой вереницы путников, приклонявших здесь свои утомленные мирскими заботами, седеющие головы, не поддавался ее сладкому, томному, распевному говору. Его тонкие, старческие пальцы неестественно белые в падающем из окна свете, сухие и искривленные, плотно обхватывали подлокотники красивого резного кресла, а осунувшееся, испещренное многочисленными, глубокими морщинами лицо с пергаментом кожи, на которое падали хлесткие, рваные тени пушистых лапок елей, выглядело сосредоточенным и умиротворенным. Дир Варден думал о своей долгой жизни.

Думал с радостью и благодарностью, с печальной улыбкой и без чувства привычного для его старых знакомых сожаления. Будто перебирая кончиками невидимых пальцев гладкие, жемчужные бусины на колье матери, вспоминал всех тех, кого любил и ненавидел, кого убивал, терял, с кем расставался и кого встречал, своих многочисленных учеников и одиноких учителей, друзей, соратников, врагов, брата, отца в неизменной, будто единственной, выбеленной солнцем и морем грубой, плотной рубашке, к которой так приятно было прижиматься гладкой детской щекой, маму, чьи ласковые и нежные прикосновения навсегда остались в его снах…

Вспоминал тот великий день и старый мир. Вспоминал всех тех, с кем в то трудное время свела его судьба.

Где-то за спиной уютно, едва слышно скрипнула дверь. И Дир даже не обернулся. Зачем, ведь он и так знал, кто это. Его самый долгожданный гость, его смерть.

2

В долгие, зимние ночи Вала спала особенно плохо и тревожно. Это странное наваждение, то ли слишком яркий сон, то ли искаженная старостью реальность в такие моменты неизменно прорывалась в ее балансирующее на грани двух миров, меркнущее сознание.

Она видела одинокую серую фигуру человека на небольшом выступе скалы в окружении высоких, равных только небу гор с серебристыми шапками снега и темно-серым камнем обрывов, повернувшуюся к распростертым у его ног горным долинам, с устремленным куда-то вдаль напряженным, проницательным, задумчивым взглядом. Ветер резкими порывами покачивал полы его длинного, чуть приталенного пиджака, широкие, плавно спадающие вниз рукава, скрывающие кисти опущенных рук, штанины легких брюк, и седые пряди волос. Она видела его и никогда не могла до конца понять, кто перед ней. Прошлое или будущее. Новое или старое. Тот ли, кого они все потеряли тогда в Миране, и кто до сих пор, кажется, смотрел на нее из синевато-зеленой тени арки у входа в покои сгинувшего короля, или может тот, чьи нежные, жаркие губы когда-то нежно касались ее, чьи сильные руки крепко обнимали ее молодое тело, тот, чей шаг в черную бездну ночи разделил их навеки, или кто-то совсем-совсем другой, незнакомый и неизвестный. Она звала его разными именами, но он никогда не откликался. И она знала, отчего-то знала, если он повернется, если посмотрит на нее, то она, увидев его лицо, уже никогда вернется из сна назад.

И сегодня, впадая в привычную полудрему зимней ночи, она желала, чтобы он обернулся. И когда пелена странного наваждения вновь захватила ее мутнеющий разум, она назвала единственное имя: громко и четко, так чтобы призрачные горы эхом подхватили ее голос, разобрав слово по звукам и смыслам. Она назвала имя, и он обернулся.

Рука Валы дернулась. Тонкий лист исписанной бумаги с прощальным письмом легко затрепетал от внезапно прорвавшегося в темную, тихую комнату порыва северного, неймарского ветра. Но тяжесть ее пальцев уже бледных, холодных и мертвых, все-таки удержала его на месте.

3