Жизнь продленная

Теплый ночной воздух Пушкинской улицы. Шагающие в лад тихой песне люди. Черное теплое небо Симферополя над головой. Запах юга. Слезы счастья, щекочущие душу и непроливающиеся…

Господи, да было ли все это, было ли? Не мираж ли, не призрак ли промелькнул перед шальноватыми, еще девчоночьими глазами и тут же растаял, оставив вместо себя дурно пахнущую казарму с двухъярусными нарами, печаль и опасность предстоящей дороги?

«Было. Все было!» — как бы подтверждал стоявший перед нею Николай Густов в своем тогдашнем кителе, почему-то не измявшемся в дороге.

— Здравствуйте, Коля! — проговорила наконец Лена. — Откуда вы?

— Из Симферополя.

— Честное слово?

— Честное.

— А как там теперь?

— Хорошо, как всегда.

— Я думаю!

Лена заметно подбодрилась, когда узнала, что Глеб и Николай снова будут служить вместе, что их батальон уже обосновывается на новом месте, ставит домики для семейных офицеров. «Значит, крыша-то у нас обязательно будет!» Но когда вслед за тем было сказано, что на Тихом океане скоро начинается время штормов, она вновь поникла. И так, опечаленная, ушла на чадную лестницу — готовить обед…

6

Оставшись одни, Тихомолов и Густов сели на нары. Какое-то время они молчали, словно бы успели отвыкнуть друг от друга и даже несколько отдалиться после разлуки. Хотя эта разлука и не была долгой, все-таки многое в их судьбе изменилось, и встретились они не только на новом месте, но как бы в новом мире, где на всем лежит неприглядный отпечаток бытовой неустроенности и все пронизано дорожными, семейными и еще какими-то всеобщими «стадными» тревогами, которые всегда возникают при больших скоплениях перемещающихся людей. Сейчас эти люди жили каждый своими заботами, многие готовились к обеду, другие уже хлебали сваренный на лестнице суп, третьи шаркали по цементному полу детскими горшками или беседовали с соседями, но стоило бы кому-то войти и что-то такое объявить, как вся казарма зашикала бы: «Тихо! Тихо!» — и вся бы насторожилась: кого? куда? когда?..

— Вот так и живем, Коля, — проговорил наконец Тихомолов.

— И еще придется пожить, — сказал Густов. — Не хватает пароходов.

— Жалко мне ее! — кивнул Тихомолов вслед ушедшей Лене.

— А я так позавидовал вам, — признался Густов. — Едете вдвоем… Не скучно.

— Так-то оно так… Но вот Лена спрашивает: почему именно нас посылают на Чукотку? Не потому ли, что я не умею отказываться?

— Если ты помнишь, — сказал Густов, — в Симферополе говорили так: надо отобрать лучших, слабые там не нужны.

— Помню. И тогда слабые сами побежали за справками. Но насчет того, где нужны сильные, а где сойдут и средние, — прежде всего должны беспокоиться начальники, отвечающие за дело. А я для себя хочу понять и сам себе, маленькому, ответить на вопрос: почему я, а не кто-то другой? Если помнишь, такой вопрос задавался иногда и на фронте. Почему я должен идти в боевое охранение, когда все другие будут спать в теплых безопасных блиндажах? Почему я назначен в разведку? Потому что — сильный? Но я тогда, в конце концов, не захочу быть сильным… Я знаю, что в ответ на вопрос: почему я? — существует контрвопрос: а почему другие, если не ты? Но это ведь тоже не решение проблемы, все это звучит одинаково обывательски. А человек должен прийти к такому внутреннему убеждению: это дело не может, не должно делаться без меня. Я просто не должен упустить возможности в нем участвовать, и если обо мне вдруг забудут, я закричу: «Почему без меня?..» Ты поднимаешь?

— Не очень, — признался Густов. — Я, еще когда взводом командовал, решал такие вопросы проще.

— Интересно — как?

— Ну, смотря по обстановке, конечно. Одному разъяснишь, а другому просто так посоветуешь: «Давай-давай, собирайся, не почесывайся!»

Тихомолов усмехнулся:

— Это, конечно, правильно и неизбежно. Но это не убеждает.

— Для убеждения вы существуете — политработники.

— Так вот я и думаю… рассуждаю.

— Только старайся попроще рассуждать. А насчет важности и серьезности наших сегодняшних дел, — продолжал Густов, — можешь не сомневаться. Есть тут и важность, и серьезность, и даже кое-какая опасность.

— Ты что-нибудь слышал? — сразу отказался Глеб от философствования и глянул в сторону двери. Он теперь при каждом новом известии думал прежде всего о Лене.

Густов передвинулся на нарах — поближе к Глебу.