Жизнь продленная

— В общем, короче говоря, никогда я от тебя не уеду! — передвинулась она к нему на край нар и села рядом, спустив ноги вниз, — почти так же, как сиживали они в телячьем вагоне. — Мне еще трудней будет одной. И мои тетушки будут злорадствовать: «Мы говорили, что он бросит тебя по дороге!..» Вот если бы вдвоем! Сесть бы опять в поезд и ехать, ехать обратно.

— Вот видишь! — обрадовался Глеб. — Тебе уже приятно вспоминать.

— Если бы и дальше так! А то ведь море. А меня и на земле… укачивает.

— Капитан Тихомолов — есть такой? — крикнули в это время от двери.

— Тебя! — удивилась и насторожилась Лена.

— Есть! — отозвался Глеб, почему-то подумав, что его опять вызывают к начальству, и готовясь на этот раз отказываться от Чукотки всеми силами. «Надо спасать Лену!» — настраивал он себя, идя к двери и на ходу застегивая воротник гимнастерки.

— Тут вас майор разыскивает, — сказал ему дневальный.

Как раз майор и вручал Глебу назначение на Чукотку. Неужели он снизошел к просьбам и подыскал что-то другое?..

И вот они стоят на шумной и чадной лестничной площадке друг против друга — Глеб и майор. Но какой неожиданный майор! «Родной комбат» Николай Густов, вместе с которым уже столько прожито и пережито, что он действительно стал как родной. Между прочим, их вместе собирались послать и на Дальний Восток, вместе вызывали для переговоров, но Густов сумел отпроситься. Что-то у него вконец запуталось с его названой женой, и его отправили в отпуск «для урегулирования семейных дел».

— Как ты здесь очутился, Коля? — ошеломленный и обрадованный, спросил Глеб.

— Пассажирским поездом, — отвечал Густов. — Девять суток — и я тут.

— Но ты ведь не должен был ехать.

— «Для урегулирования семейных дел», если помнишь. Такая была формулировка.

— А теперь, значит…

— Теперь все урегулировалось.

— И ты здесь вместе с Элидой?

— Наоборот — один.

— Все-таки она не захотела?

— Она просто вышла замуж за другого. Паспорт-то у нее был чистый, а я стал для нее… неясным. В общем, я тебе все потом расскажу. Только ты не наседай на меня, ладно?.. Я снова женат, и теперь по-настоящему.

— Когда ты успел?

— А кто обещал не наседать?

— Ладно, подожду… И вообще скажу, что в дороге тебе будет легче. Женщинам тут — видишь как! — Глеб показал на лестницу, чадящую примусами, гудящую женскими разговорами, не всегда ласковыми.

— Да, не очень-то…

— А когда женщине плохо, — продолжал Глеб, — то и мужчине труднее… Ну пойдем к Лене! Ты хоть помнишь ее?

— Ее нельзя не запомнить.

Глеб погрозил другу пальцем:

— Коля! Ты — потенциальный женский угодник.

— Такой же, как ты — женоненавистник!

Они пошли в «тихомоловский уголок» возле печки.

Лена всего один раз видела Николая Густова, когда ее и Глеба провожали в дорогу. Раньше она только слышала о комбате, о его не совсем обычной военно-почтовой женитьбе. Потому она и запомнила Густова. Тогда, на проводах, она все присматривалась к нему и ждала от него чего-нибудь необычного. Но не дождалась. Он показался ей даже слишком обыденным человеком, особенно рядом с гражданскими друзьями Глеба — молодыми крымскими литераторами, которые водили в то время небольшой хоровод вокруг настоящего, столичного писателя — Петра Андреевича Павленко, загнанного в Ялту чахоткой. Все тогда немного подвыпили, но очень умеренно, только до градуса веселости, все острили, сочиняли экспромты, немного изощрялись в речах о «биографии личности», о праве на героическое слово, о «психологии обозников», которые обязательно полезут теперь в литературу и будут объявлять себя героями войны. Нараспев читали последние стихи Тихомолова:

Изведать все, пройти везде,
Спешить и мчаться неустанно.
Лишь на стотысячной версте
Сойти на тихий полустанок…

Это декламировалось как своеобразное напутствие молодоженам и как товарищеское одобрение: вот, дескать, провозгласил человек поэтическую программу и в нужный чао не отступился — снова едет на свою передовую. Все эти ребята были фронтовиками, все были объединены одним общим благословением и как-то вот так же объединение собирались жить дальше. Что-то штурмовать, что-то совместно отстаивать, с кем-то схватываться… Когда они все — ватага мужчин и одна юная, немного растерянная женщина — вышли на тускло освещенную ночную Пушкинскую улицу, то вдруг образовали шеренгу, крепко сцепились руками, перегородили всю улицу и вполголоса, как где-нибудь на передовой, запели «Вот солдаты идут…». И так шли, и песня получалась удивительно правильная и чистая, как будто пели ее настоящие певцы, а не подвыпившая ватага… Лена шла в середине этой шеренги, между Глебом и его комбатом Густовым, ощущая голыми руками чуть кусающую ткань их кителей, но даже и эта шерстистая ткань, и теснота, в которой Лена оказалась, сдавленная плечами своих саперов, — все было тогда хорошо. Как будто произошло наконец то самое, о чем мечталось в годы несчастливой военной юности: люди идут плечом к плечу — и я с ними. И песни будут — о нас!