Жизнь продленная

Ближе к городу пейзаж становился вроде бы знакомым, потому что все большие города удивительно однообразны в своем умении съедать вокруг себя природу, оставляя лишь изрытую землю, запыленные, изломанные кустики, встречая путника задымленными свалками, прокопченными привокзальными постройками, принимая его как бы с черного хода…

7

На главпочтамте, в окошечке «До востребования», Николай Густов получил письмо из Ленинграда от Димы Полонского, которое тут же было прочитано вслух.

«Как живу я? Живу — рисуя, — писал Полонский. — Уже забываю, что был когда-то начальником штаба, и уже — не студент более, а вольный свободный художник. Иллюстрирую военные книги, эксплуатируя свои фронтовые зарисовки. Вместе с Валей дружно и с любовью трясемся над третьим членом семьи Полонских — Ланочкой, или попросту Светланкой. Валя шлет тебе привет, друг Коля, и, по-моему, немного влюблена в тебя, только боится мне признаться. Во всяком случае, твою Элиду она почти ненавидит… Моя мамаша тоже шлет тебе привет, она тебя помнит и говорит, что ты интеллигентный, а интеллигентность — это высшая, по ее мнению, стадия человеческого развития. Моя же сегодняшняя любовь — эпоха Возрождения. Копаюсь, когда есть время, в фолиантах Публички, в букинистических магазинах, в которых пока что не на что покупать, — все хочу знать о ней, об эпохе той. Понять и почувствовать хочу ее. Найти в ней некоторый прототип для нашего времени. Мы, только мы могли бы вызвать новое, наше Возрождение… Жалею только, что у нас не принято рисовать обнаженную натуру. Я все сильнее влюбляюсь в человеческое тело — прямо как язычник в своих богов, и временами думаю, что здесь у меня что-то получилось бы. Человеческое тело, особенно женское, — это светлый, радостный праздник природы. Тут наша общая матушка поколдовала на славу…»

— Откуда это, комбат? — спросил Глеб, когда письмо было прочитано.

— Как откуда? — не понял Густов.

— Из какой эпохи?

— Ах, вот ты о чем! Да, у него теперь совсем другая жизнь.

— И, наверно, уже не понимает человек, какой он счастливый! — продолжал Глеб, — Как ему спокойно, когда он приходит в свой постоянный, неподвижный дом, садится ужинать за свой собственный стол, ложится на нормальную кровать, в чистую постель. Да и утром… Я уже не помню, как просыпаются люди дома. Ты помнишь?

— Я не помню, что такое дом, — в тон ему отвечал Густов. Потом улыбнулся и заговорил каким-то не своим голосом: — Только не будем, товарищи, размагничиваться! Солдат и в мирное время — на войне. Особенно когда выполняет важное задание командования.

— Ты кого это вспомнил? — спросил Глеб.

— Нашего бывшего комбата Теленкова.

— Я его что-то подзабыл, — признался Глеб.

— Да и я забываю.

— А я и совсем не знаю! — чуть капризно напомнила о себе Лена. — Так что пойдемте отсюда куда-нибудь.

Пошли просто по городу, рассматривая старые здания, читая — и не запоминая — названия улиц, вывески, объявления. Что-то пытались вспомнить из истории, но на память приходили только гражданская война, изгнание японцев, события на озере Хасан. А что было раньше, когда и как был основан на берегу океана этот город особого назначения и особой судьбы — никто из троих толком не помнил.

На одном перекрестке остановились и долго любовались широко открывшимся перед ними заливом Золотой Рог с островом-за́мком посередине. Оттуда тянуло свежестью, там начинался огромный прохладный простор…