Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Но много талантливых и успешных: Вс. Иванов. Илья Ильф. Зощенко. Инбер. Квитко. Кассиль. Кирпотин. Киршон. Либединский. Маркиш. Маршак. Новиков-Прибой. Олеша. Павленко (будущий четырежды лауреат Сталинской премии). Пастернак (будущий лауреат Нобелевской премии, от которой ему пришлось отказаться). Петров. Пильняк. Погодин. Саянов. Светлов. Сейфуллина. Серафимович. Сергеев-Ценский. Слонимский. Соболев. Ставский. Сурков. Табидзе. Тихонов. Толстой. Тренев. Фадеев. Федин. Чуковский. Чумандрин. Шагинян. Шишков. Шолохов. Эренбург. Ясенский. Яшвили.

Большой парад! И всех тут перечислить, конечно, нереально. Кроме делегатов с правом голоса были делегаты и с голосом совещательным, но их тоже звонко «оглашали». После чего «оглашенные товарищи» (как, помню, шутили мои мама с папой) входили в празднично убранный Колонный зал Дома Советов… Над президиумом висели знамена и два огромных портрета — портрет Сталина посередине и рядом, чуть поменьше, но тоже большой, портрет Горького. Уважали! Белый бюст Ленина внизу на сцене казался маленьким. Перед съездом долго решали, как украсить зал. В конце концов решили развесить по стенам портреты классиков. Как шутили, рассаживаясь в зале, писатели: Лев Толстой наверху, Лешка Толстой внизу. Но «наш Толстой» тоже не подкачал — почти на всех фотографиях Горького на съезде рядом (правая рука!) — Алексей Толстой. Да и многие в том зале надеялись «продвинуться»… Пришлось всем подняться — на сцену выходили вожди… главный «скромно» не явился — мол, я не вмешиваюсь, работайте! Тут и выяснилось, что не так уж все писатели между собой и равны, каждый по своему подготовился к съезду. Право называть имена вождей досталось Николаю Тихонову, «серапиону», ставшему к тому времени признанным «певцом революционной романтики»… Он действительно был талантлив. Во всем! Другой «серапион», Каверин, вспоминает — с каким мастерством, с каким упоением и восторгом, «время от время перехватывающим горло», называл имена вождей Николай Тихонов: «Молотов! Каганович!» И — пошел Тихонов в гору! В зале, внизу, сидели рядом два «серапиона» — Каверин и Шкловский, и Шкловский язвительно сказал Каверину про Тихонова: «Жить будет, но петь — нет!». И как в воду глядел! Правда, сам Шкловский довольно скоро продемонстрировал, что и он тоже «хочет жить».

Съезд открыл трехчасовой речью Горький. Конечно, он великий писатель, «матерый человечище», как верно подметил Ленин, но с продолжительностью своего выступления он явно не рассчитал. Начал он, как и положено: «С гордостью и радостью открываю первый в истории мира съезд литераторов!»

Действительно — первый! Но не последний. В начале, конечно, пошла политика:

«Мы выступаем как судьи мира, обреченного на гибель, и как люди, утверждающие подлинный триумф революционного пролетариата… Мы выступаем в стране, освещенной гением Ленина, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина.»

Конечно — были «долгие несмолкающие». Что чувствовал Зощенко, глядя на человека, который так много сделал для него — и теперь оказался «распятым» на этой трибуне… Страдал за него? Речь продолжалась больше трех часов, но главного, чего все с нетерпением ждали — чего теперь будет? — Горький не сказал. Не захотел? Он вдруг пустился в пространные исследования истории литературы, проявил гигантскую эрудицию, начал с устного творчества и дошел до великих классиков — но до современной литературы так и не добрался. НИ ОДНОГО имени современного писателя в его речи не прозвучало! Есть сведения, что у него была еще подготовлена вторая часть, но выслушав предварительно эту часть у него дома, ему «отсоветовали» ее произносить… видимо, не все фамилии нравились начальству, да и зал бы от второй части изнемог. Пусть лучше все устанут от первой части, где не назван никто из присутствующих… Зато значительную часть своей речи Горький посвятил разоблачению… Достоевского как «певца страданий»! Тут он, как говорится, не рисковал. Власть тоже Достоевским не восхищалось. То была «идея фикс» Горького, он писал об этом и Михаилу Зощенко, призывая того к осмеянию «профессиональных страдальцев», и Зощенко, надо отметить, в этом преуспел… Очень не любил, кстати сказать, Горький и Гоголя — но об этом в своей речи не сказал. Гоголь из всех классиков висел самый ближний к сцене и «смотрел» на докладчика. Его Горький не тронул. А так бы речь затянулась еще на час. Было впечатление, что Горький специально говорит так долго, чтобы не сказать самого главного, чего все от него ждали: что будет с литературой?

Шкловский в своем выступлении поддержал Горького (в смысле Достоевского) и даже назвал Достоевского чуть ли не вредителем… В общем, Достоевский после этого надолго из России исчез… Но что ждет современных писателей, сидящих в зале? Вот что всех волновало.

Хорошо уже то, что не было шельмования «отверженных» — Платонова, Булгакова, Мандельштама. Жданов сказал речь довольно скучную, призвал писателей «к служению», потом говорил о необходимости овладения мастерством.