Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов

Каждое лето я брала с собой всё меньше и меньше вещей. Когда девочки были маленькими, каждой разрешалось взять с собой только одну игрушку и коробку на случай дождливого дня — с мелками, бумагой и тому подобным. Но обычно они возвращались домой, так и не побывав в употреблении. Целого лета, было, не хватало, чтобы облазить все скалы, построить все крепости. Мелки лежали без дела, а под соснами вырастали деревеньки из камешков и шишек. Девочки вплетали в свои косички перья голубой сойки и жадно поглощали лето, словно персиковое мороженое домашнего изготовления. После ужина я прекращала возиться со мхом, мы выходили и начинали пробираться вдоль берега озера. В конце длинного дня солнце, висевшее низко над озером, омывало наш берег густым и золотым, каким-то медовым светом. Мы карабкались по камням и уворачивались от волн, так что ноги всегда были мокрыми. Девочки внимательно рассматривали кусочки коряги и жемчужные раковины мидий, их лица светились в лучах заката, отливая золотом. Вот тогда мы и увидели его, самое невероятное из всех существ.

Из-за пожаров, полыхавших здесь в начале двадцатого века, озеро теперь окаймлено бумажными березами, белыми и блестящими, корни которых уходят в ледниковый песок. Последний ледник подарил нам прибрежные гранитные валуны. Благодаря нагромождению камней здесь есть уединенные места для наблюдения за закатом и прочная преграда для ветра и волн. Но есть проломы среди скал, куда волны прорываются во время бурь, подмывая песчаный берег и создавая небольшие пещеры. Мы просовываем голову в пещеру, смахивая липкую паутину, которая нависает над входом. Пещеры достаточно невелики, чтобы дети могли пролезть внутрь, но взрослым не пробраться. Можно только смотреть. Я лежу на омытых озерной водой булыжниках — голова в пещере — и смотрю вверх, в темноту. Тянет прохладой и сыростью, как от земляного пола старого погреба. Шум волн здесь, среди мрака и тишины, кажется приглушенным, а взволнованное дыхание моих дочерей — громким.

Свод пещеры — темный купол из песка, скрепленного березовыми корнями. Задняя часть пещеры исчезает где-то наверху, в тень. Тот свет, который здесь есть, тревожно перемещается, отражения от озерной воды скользят вверх-вниз по стенам. Краем глаза я замечаю, как что-то блестит. Что-то зеленое. Что-то мимолетное, как глаз рыси в свете костра.

Я тянусь кончиком пальца к зеленому мерцанию и отдергиваю его, так как чувствую лишь влагу, похожую на пленку холодного пота. Я почти ожидаю, что мой палец засветится, как той летней ночью, когда я случайно раздавила светлячка в завинчивающейся крышке банки Мейсона. Но ничего нет. Сама поверхность почвы будто излучает свет. Когда я поворачиваю голову, свет появляется и исчезает, сверкая, как радужные переливы на шее колибри: в эту секунду искрящийся, в следующую — черный.

Schistostega pennata, «золото гоблинов», не похоже ни на один другой мох. Это образец минимализма: простыми средствами достигается множество целей. Всё настолько просто, что в ней можно вообще не распознать мох. Более типичные мхи на берегу, за пределами пещеры, тянутся к солнцу. Их крепкие листья и побеги, пусть и крошечные, требуют массы солнечной энергии, чтобы появиться на свет и выжить. Они обходятся дорого в солнечной валюте. Некоторым мхам для выживания необходимо яркое солнце, другие предпочитают рассеянный свет, пропущенный через облака, а Schistostega существует только за счет серебристого свечения облаков. В прибрежных пещерах есть лишь тот свет, который отражается от поверхности озера — одна десятая процента от наружного света.

Пещерный свет слишком скуден для Schistostega, чтобы она могла позволить себе что-либо в смысле устройства. В такой суровой среде листья — своего рода роскошь. Поэтому вместо листьев и побегов у «золота гоблинов» есть лишь непрочный коврик из полупрозрачных зеленых нитей — протонема. Сияние Schistostega целиком обусловлено почти невидимыми нитями, пронизывающими поверхность увлаженной почвы. Этот мох светится в темноте или, скорее, сияет в полумраке там, куда почти не заглядывает солнце.

Каждая нить состоит из клеток, нанизанных друг на друга, как переливающиеся бусины ожерелья. Каждая клетка имеет угловатые стенки, образующие внутри грани, как у обработанного алмаза. Именно эти грани заставляют Schistostega сверкать наподобие крошечных огней далекого города. Красиво изогнутые стенки улавливают малейшие порции света и направляют его внутрь, где большой хлоропласт уже ожидает луча. Наполненный хлорофиллом и мембранами, изысканными в своей сложности, хлоропласт преобразует энергию света в поток электронов. Вот оно — электричество фотосинтеза, превращающее солнечный свет в сахар, а солому — в золото.