Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Среди многихъ доказательствъ его безмѣрной страсти къ архитектурѣ, какія я могъ бы привести, мнѣ запомнилось, какъ часто и съ какимъ жаромъ говорилъ онъ со мной, мальчикомъ, ничего не понимавшимъ въ искз'с-ствѣ, о божественномъ Микель Анджело Бзюнаротти, чье имя онъ всегда произносилъ склоняя голову и снявъ шляпу съ почтительнымъ смиреніемъ, котораго я никогда не забз^дз'. Онъ провелъ въ Римѣ больною часть своей жизни и весь былъ преисполненъ поклоненія передъ античной красотой. Это не мѣшало ему иногда отступать отъ хорошаго вкз'са, дѣлая у'стз'пки современности. Не хочз' приводить другихъ доказательствъ этомз^т, кромѣ нелѣпой Кариньянской церкви въ формѣ вѣера. И не заглажены ли эти маленькіе грѣхи постройкой театра, о которомъ я уже упоминалъ, смѣлымъ и искуснымъ сводомъ, который вѣнчаетъ королевскій манежъ, большимъ заломъ Ступиниджи, мощнымъ и величавымъ фасадомъ св. Петра въ Женевѣ? Его архитектуфіюмз^ генію не хватало, можетъ быть, лишь болѣе полновѣснаго, чѣмъ 3' сардинскаго короля, кошелька. Доказательствомъ этомз^г можетъ служить большое количество великолѣпныхъ рисунковъ, оставшихся послѣ его смерти, которые перешли въ собственность короля. Тамъ было много разнообразныхъ проектовъ различныхъ зданій въ Туринѣ, между прочимъ, проектъ передѣлки отвратительной стѣны, отдѣляющей площадь замка отъ королевскаго дворца, стѣны, которую неизвѣстно почему назвали павильономъ.

Съ удовольствіемъ останавливаюсь на памяти этого добраго человѣка, который умѣлъ, по крайней мѣрѣ, дѣлать свое дѣло, чему лишь теперь я знаю истинную цѣну. Но въ бытность мою въ академіи, какъ ни ласковъ былъ онъ со мной, я находилъ его скорѣе скучнымъ, чѣмъ интереснымъ. И такова сила заблужденій и выдуманныхъ правилъ—больше всего меня отталкивалъ въ немъ его прекрасный тосканскій языкъ, которо.43' онъ не измѣнялъ со времени пребыванія въ Римѣ, и который въ Т\-ринѣ,. въ этомъ городѣ, смѣшавшемъ въ себѣ столько народностей, былъ контрабанднымъ нарѣчіемъ. Но велико могущество всего истиннаго и прекраснаго. И тѣ же люди, которые вначалѣ, когда дядя только что вернулся на родину,, смѣялись надъ его языкомъ, въ концѣ концовъ признали, что въ сущности онъ одинъ говорилъ по-итальянски, они же объяснялись на варварскомъ жаргонѣ. И въ бесѣдахъ съ нимъ они старались тоже говорить по-тоскански; особенно отличались тѣ господа, которые коверкали это нарѣчіе, обращаясь къ дядѣ для починки своихъ жилищъ и приданія имъ вида дворцовъ. Въ такой ничтожной работѣ этотъ прекрасный человѣкъ тратилъ половину своего времени, совершенно безвозмездно оказывая услуги друзьямъ во вредъ себѣ и своему искусствзу на что онъ не разъ при мнѣ жаловался. Сколько домовъ Тз^грина, принадлежащихъ высокопоставленнымъ лицамъ, украшенныхъ или расширенныхъ его вестибюлями, лѣстницами, воротами и тысячью внутреннихъ пристроекъ, останутся памятникомъ его доброты, всегда готовой на услугу друзьямъ или тѣмъ, кто выдавалъ себя за друзей.

Этотъ дядя за два года до женитьбы моего отца на моей матери совершилъ съ нимъ путешествіе въ Неаполь; и отъ него я зазналъ потомъ многое объ отцѣ, приходившемся ему двоюроднымъ братомъ. Между прочимъ, онъ разсказалъ мнѣ, что когда они были вмѣстѣ на Везувіи, отецъ во что бы то ни стало пожелалъ спз’ститься до края внутренняго кратера на очень большую глубину, что производилось тогда съ помощью канатовъ, зчіравляе-мыхъ людьми, стоящими у края внѣшняго кратера. Спустя двадцать лѣтъ, когда я попалъ тзща въ первый разъ, все уже было по другому и такой спускъ сталъ невозможенъ. Но пора вернуться къ предмету моего повѣствованія.

Глава IV.

ПРОДОЛЖЕНІЕ ПСЕВДО-ЗАНЯТІЙ.

1760.

Никто изъ моихъ родственниковъ не занимался мною по настоящему и самые прекрасные годы я провелъ почти ничему не научившись. Здоровье мое день ото дня ухудшалось. Вѣчно хилый, всегда съ какой-нибз^тдь болячкой на тѣлѣ, я сдѣлался посмѣшищемъ товарищей, которые окрестили меня граціознымъ именемъ падали; болѣе •бойкіе и гз’манные прибавили прозвище—гниль. Такое состояніе здоровья ввергало меня въ крайнюю меланхолію и любовь къ одиночеству вкоренялась во мнѣ все сильнѣе. Со всѣмъ этимъ въ 1760 году я перешелъ въ классъ риторики. Многочисленные недуги мои оставляли мнѣ кое-какіе промежутки для з'ченія, и не нужно было большихъ усилій, чтобы одолѣть подобнзчо премудрость. Профессоръ риторики не обладалъ талантомъ своего собрата, читавшаго гзоіанитарныя наз^тки, и хотя онъ изъяснялъ намъ Энеиду и заставлялъ писать латинскіе стихи, я не только не двинз'лся впередъ, но скорѣе отсталъ въ пониманіи дЗ'ха латинскаго языка. А такъ какъ я не былъ послѣднимъ ученикомъ, то думаю, что и со многими случилось то же, что со мною.