Жизнь волшебника

Лиза снится каждую ночь. Снов так много, что можно полдня сидеть и вспоминать мелочь за

мелочью. Кое-что из виденного, Роман описывает в письме-тетради, начатом ещё в поезде. Хотя

бы несколькими строчками письмо это пишется почти каждый день, и чем длинней оно становится,

тем больше Лиза превращается в идеал и какой-то почти не реальный образ.

Удивительно, что состояние внутренней наполненности и самодостаточности ничуть не

противоречит состоянию полной неопределённости текущей жизни, ощущению, что события

отпущены на самотёк. Оказывается, жить можно и так.

Так можно жить месяц, другой. Так можно спокойно встретить очередной Новый год, невольно

отметив для себя, что время движется к новой возможности поездки в Москву и надо поактивней

навалиться на учебники. И тут начинает проясняться, что некое внутреннее ожидание перемены

всё-таки есть. Хочется, чтобы что-нибудь случилось, но как-то само собой, помимо тебя. А на

самом деле ничего не случается и даже от новой поездки в Москву случиться не должно. И уже от

одной этой серой стабильности краски постепенно блёкнут, жизнь превращается в мучительную

тоску. И снова те же мысли, как наболевшая претензия к будущему: а дальше-то что? Ну вот живёт

он здесь, помнит Лизу, помнит их потрясающее расставание, пишет ей бесконечное письмо,

активно готовится к экзаменам. И что из того? Ведь он приедет к ней с тем же, с чем и уехал,

привезёт ту же ситуацию, что и увёз. Ну, была у них романтика встречи и романтика расставания,

но ведь повторяться это не может. Это может лишь как-то продолжаться. Что же он вот так и будет

ездить? Что же они вот так и будут встречаться, а она потом ждать его годами после этих

странных, не глубоких, почти не настоящих встреч? Всё это глупо и нелепо. Или другой вариант.

Собравшись с духом, он бросает семью, едет в эту шумную усталую и пресыщенную столицу и

окончательно теряется в людском муравейнике. Так ведь он и здесь-то ничего не значит, а что из

него получится там? Ну, вот явился он в Москву, и дальше что? Остановиться у Лизы и повторить

вариант с Голубикой? Приезжают с Севера родители Лизы и удивятся: «О, какое у нас тут

прибавление, в виде большого, бестолкового мужика!». От Ирэн уходил, любя её, потому что такая

ситуация казалась не приемлемой, а теперь, что, жизнь обломала уже настолько, что с этим можно

и смириться? Да ведь это же ни в какие ворота не лезет!

Москва из забайкальских степей, как мечта, как далёкая страна, где всё хорошо, где всё, по

крайней мере, есть. Но эта страна настолько не его, что ему и даром её не надо. Учиться там

можно, приезжая на сессии, но только не жить. А Лиза с Москвой неразрывна. Это её город. Так,

может быть, сделать проще? Пересилить себя и сбросить в почтовый ящик пустую открытку?

Гениально придумали они с этими открытками. Отправил и – никаких объяснений.

И тут-то, всего лишь однажды мысленно отправив эту открытку и будто оторвав от себя всё

московское, Роман обнаруживает, что ему уже ничто не интересно: ни собственная жизнь, ни всё,

что происходит вокруг. Жизнь вроде бы есть, она даже наполнена чем-то, только вкушать в ней

нечего. Её можно лишь вяло, пресно и безвкусно чавкать. Конечно, увлечь себя чем-то можно и

теперь. Закончить, в конце концов, заброшенную фигуру Насмешника, купить в хозмаге лист

наждачной шкурки, и не торопясь изо дня в день шлифовать её. А потом приняться за фигуры

волшебников. Но смысл где? Кому всё это надо? Впрочем, наверное, кому-нибудь и надо, да

только делать ничего не хочется.

В этом душевном застое проходит неделя, месяц, второй месяц. Это смахивает даже на какую-

то затяжную болезнь. Нина вначале пытается хоть как-то понять его, а потом безнадёжно машет

рукой – ходишь, как бабай какой-то, ну и ходи.

Яма бессмысленности становится всё глубже и шире, она разрастается, как опухоль души.

Смысла нет ни в чём. И сам ты не имеешь смысла, и дети твои, которые будут жить уже своей

жизнью, и государство, в котором живёшь, и история, которой как будто бы увлекаешься… Как, в

сущности, ничтожна жизнь! По-настоящему ты не имеешь здесь ничего. Владеть землей

невозможно, потому что земля останется и после тебя. Невозможно владеть и временем, потому

что твоё время – это лишь тот жалкий отрывок, который ты сможешь здесь протянуть. «Жизнь не

даётся навеки, а только на время», – вспоминается какая-то строчка из античной литературы. В

этом мире ты имеешь лишь краткого себя в своём ничтожном эгоизме. А в жизни ты не столь и

обязателен. И вместо тебя, и вместо любого человека на этом свете, мог бы жить кто-нибудь

другой. Вообще всё Человечество могло бы состоять из других конкретных людей – это был бы

495

иной вариант Человечества с другими Пушкиными, Лениными, Гитлерами. И то, что есть сейчас –

это лишь один из бесчисленности возможных вариантов. Вот и взвесь величину своей

необходимости. Она ничтожна вплоть до того, что её нет. А уж тебе-то, Роман – Роман, вроде как

Михайлович, судьба и вовсе могла бы не улыбнуться. Ведь находят же, говорят, в мусорных

контейнерах около женских общежитий, выброшенных детей. Ну, что могут эти дети, если их прямо