Жизнь волшебника

подсознательной готовности к самоубийству. Хотя с другой стороны это может быть усмешкой и

над смертью, как знак безразличия к ней. Петля могла бы служить символом кювета вдоль

жизненной дороги, символом открытой смерти, висящим не столько под потолком квартиры,

сколько под потолком души. Жил бы в доме один – обязательно сделал бы так.

И всё это началось с такой потрясающей, сильной любви!

* * *

В субботу, собравшись в баню, Роман решает пройтись пешком. Собрался было ехать, да

постояв на крыльце с сумкой в руке, поленился идти в гараж заводить мотоцикл. Проще взять и вот

так спокойненько, не думая ни о чём пошагать-потечь под горку. Какая разница: идти пешком или

ехать, мыться в бане или совсем туда не ходить? Просто Смугляна напомнила, что сегодня банный

день, подала уже собранную сумку, вот он и идёт. Не подала бы, так и не вспомнил бы. Бывает же

у человека небрежное отношение к какому-нибудь делу, а у него такое отношение сразу ко всей

жизни. Ну, есть эта жизнь, да и есть… Подумаешь, эка важность.

Своё внутреннее омертвение Роман чувствует почти физически. Смысла не обнаруживается ни

в чём: ни в одной мысли, ни в одном деле, ни в любом обыденном жесте, ни в одной реальной

секунде. Полная свобода, свобода от всего. И двигаться никуда уже не надо. Жизненное движение

всегда предполагалось по рельсам смысла, а рельсы-то, оказывается, разобраны. Такого большого

отчаянного безверия, Роман ещё просто не знал. Единственная здравая опора, оставшаяся, как

принцип, состоит в мысли, что даже если жизнь глупа и бессмысленна, то уход из неё ещё глупее.

Жизнь нелепа, но смерть нелепей в сотни раз. Поэтому убивать себя, пока в тебе есть здоровые

физические силы, тоже не совсем разумно. А если так, значит, остаётся лишь одно: вот так и жить

дальше, в состоянии этой прозрачной трезвости, видя мир голым без всяких предрассудков, никуда

не стремясь и никуда не спеша. И не надо искать каких-либо уловок и мысленных лазеек, вроде

того, что, а вдруг на самом-то деле я какой-то бессмертный, вдруг Бог есть и он поможет… Нет уж,

прими бездну такой, какая она есть. Потому что если уж и существует просветление, указывающее

смысл и путь, то оно, очевидно, приходит лишь после того, как ты выпьешь чашу отчаяния до дна,

примешь бездну на полном серьёзе. Хотя, пожалуй, и в полной бессмысленности что-то есть. Ведь

если жить без смысла, то и смерть не страшна – никакого унижения страхом. Говорят, будто смерти

боятся все. Ну, уж совершенно точно – это не про него. Вместо страха осталась лишь какая-то

жалость к собственной жизни. Плохо, что в ней такой и без того короткой нет никакого смысла.

Что ж, и в эту субботу баня, как баня. Не хуже и не лучше, чем обычно. Бодрость есть, но, в

общем, так себе. Домой Роман возвращается чистым, напарившимся, но с той же не промываемо

тусклой душой. На улице сегодня холодно. Мокрые волосы, не прикрытые шапкой у шеи,

смерзаются в сосульки и тычком упираются в воротник. Остановившись на дороге и поставив сумку

рядом с ногой, чтобы не упала, Роман расправляет шарф в вырезе полушубка. На дороге, рядом с

кюветом валяется запылённая детская варежка. И Романа вдруг пробивает болью в сердце.

Господи ж, ты, боже мой! Ведь её потерял какой-то ребёнок, и чья-то маленькая ручка мёрзнет

сейчас! Варежка красная с простеньким узором, со снежным следом протектора от колёс

грузовика, а может быть, автобуса такого же, под который он однажды попал в детстве. И вдруг

вслед за болью в душе на какое-то мгновение, как искра, мелькает искренняя радость. Так ведь это

варежка того худенького Игорька, которого он нёс на руках в Обуховске! Надо её подобрать,

вернуться к дому с белёным штакетником, постучаться в ставню и отдать озябшей зимней бабочке

– легкомысленной молоденькой мамке Игорёшки.

И этой мимолётной путаницы событий хватает вдруг для того, чтобы сердце просквозило,

навылет продуло радостью и болью. Картина уже трёхлетней давности с дымной станцией, с

морозным туманом над виадуком, с руками, мгновенно замерзающими на воздухе, когда сердце

надрывно потрескивало от жалости к чужому ребёнку и клокотало раздражением на его

бестолковую мать, мгновенно словно ослепляет его! И следом, где-то в тусклом и смутном

внутреннем пространстве, как в туманном утре, происходит неожиданная яркая саморазрядка,

толкнув в работу и сердце, и душу. И это, пожалуй, первое реальное духовное движение за много

дней. Роман стоит, осматриваясь на улице, не понимая, где на самом деле происходит сдвижка

пластов: в этом мире, обретающем живые краски или внутри себя самого? Так вот, оказывается, о

чём напрочь забыто при поиске этого чёртового смысла – о том, что в жизни можно не только

размышлять, но ещё чувствовать и страдать. Зачем плестись по времени какими-то умственными

этапами, периодами, итогами? Не лучше ли жить чувствами, которыми до краёв наполнена жизнь,

которыми светится или мерцает каждая минута? Да ведь проще этого нет ничего! И пусть не

находится никакого рационального смысла в том, как красиво льётся ковыль от осеннего ветра, в