Жизнь волшебника

бражки и сам просит этого. «А, да ладно, лучше не отвлекаться. Обоссусь, так обоссусь. Зато

чистенький, готовенький, из бани. Итак, спокойствие!» Впрочем, спокойствия и без того хоть

отбавляй.

«А вот, кстати, – думает он, – по дороге я падал, а теперь с петелькой на шее стою, не

шелохнувшись. Ах, какой я трус, и как труслива моя человеческая природа! Всё-таки что-то

неосознанное, биологическое или ещё чёрт знает какое изо всех сил старается спасти меня, даже

равновесие даёт, потому что я могу качнуться и случайно… И всё. Но случайно – это плохо.

Недостойно как-то. Тут должна быть закономерность. А здесь она в чём?»

Размышляя, Роман невольно ищет рукой стену, чтобы стоять уверенней. Как бы ни был он пьян,

однако, гладкость последних событий ему не по душе. Уж как-то слишком складно всё получается.

Даже этот шнурок, который однажды специально искали, да не нашли, теперь просто в руку

вложен. Нет уж, дудки – на поводу рока он не пойдёт. Это что же выходит: вроде бы не думал, не

гадал, нисколько не готовился, а взял и вздёрнулся. И даже обдумать ничего не успел. И ни с чем

разумно не простился. Нелепо! Нельзя сдуру идти на такой важный шаг. «Так я не согласен. Надо

сначала сесть и хотя бы чуть-чуть жизнь прошедшую вспомнить».

А ведь всё это как-то даже занимает, втягивает, если не сказать – веселит. Видимо, оттого, что в

жилы снова вливается тёмное вино разрушения. На этот раз даже не разрушения, а уничтожения

себя самого. И поэтому сегодня это вино почти чёрное, пьянящее, крепкое. А уж в смеси с бражкой

даёт такую смесь, что страха и в самом деле – никакого. «Ну, так что? Прощайся, давай!»

Стена противоположная окну вдруг освещается светом фар машины, которая поднимается сюда

по склону. Странно: ведь в комнате горит лампочка, обычно заглушающая свет машин, но в этот

раз фары будто прожигают комнатный свет. Какие-то уж слишком яркие пучки. Причём издалека.

Что за машина такая? Совхозные обычно так поздно не ездят, все уже давно в гараже. Да и

главная шоссейная дорога намного в стороне. По этой просёлочной обычно ездят на подстанцию.

Неужели кто-то из Сетей? Они могут. Выехали поздно, да ещё где-нибудь у речки, как обычно,

тормознули порыбачить, выпить по рюмашке, а то и не по одной. Вот и припозднились. Нет, это

хорошо, что он не успел повеситься. А иначе как бы встретил их?

Бережно сняв петлю с шеи, Роман слезает со стула, на него же садится, чтобы не отходить

далеко, если тревога напрасна. Надо подождать.

Вот свет уже у самого дома, потом резко по стене убегает в угол, и машина, урча, проезжает

дальше. Через окно в комнате видно, что ничего необычного в ней нет – грузовик как грузовик, и

свет такой же, как у обычных машин. А ведь даже, если бы здесь что-нибудь случилось, то этот

ЗИЛ (по звуку это, конечно, ЗИЛ) всё равно прошёл бы мимо. Какая ему разница, что здесь

произошло?

Ну, так и на чём мы остановились? О чём думают люди, прощаясь с жизнью «по-человечески»?

После минут напряжения и ясной мысли в пьяной голове такая галиматья, которая никак не

513

выстраивается в какой-либо порядок. На ясные мысли он уже не способен. А, случайно увидев

себя в зеркале около двери, смеётся над своей позой: пьяный роденовский мыслитель с тонкой

капроновой петлей над головой. Посмеявшись, зевает, чувствуя, как хочется спать: последняя ночь,

которую он спал с Федькой, была беспокойной и тяжелой, потом это провожание, потом баня до

одури и до одури пьянка. Теперь выпитое выжигает внутренности, очень хочется пить. Он

поднимается, черпает ковшом из бочки, глотает воду. А напившись, забывает обо всех своих

намерениях – входит в спальню и, не раздеваясь, падает на кровать.

Утром долго не удаётся вернуться в мир. Распухшая голова не хочет отрываться с подушки.

Похмелье мучит страшно. Пожалуй, так сильно он не напивался с похорон родителей. Но никаких

угрызений совести нет. Это даже хорошо, что сегодня он больной и разбитый, потому что всё

острое в этом состоянии тупо. Всё – Федька уехал. Всё. Ну что ж…

Перед обедом он, наконец, выволакивает себя из спальни, придерживая рукой гудящую голову,

хочет напиться и видит так и не собранные игрушки на полу, петлю и стул под ней. А это что? Ах,

так он, оказывается, вспомнил ещё не всё. Подойдя к стулу, качает его – мог ли он упасть с него

чисто случайно? Экспериментально лезет на стул, и от первой же попытки качнуться стул с

треском рассыпается на детали. Роман падает на игрушки, сильно ударившись локтём о порог.

Сидя потом на полу и пережидая, когда боль утихнет, он с каким-то тусклым удивлением

вспоминает своё дурное вчерашнее бесстрашие. Но и теперь, уже на более ясную голову

убеждается – вчера его и впрямь ничто не пугало. Всегда думалось, что вот живёт какой-то

человек, говорит о своей смерти, боится её, а потом умирает, но для тебя всё остаётся, как было.

Это и понятно – не ты же умер. Чужая смерть не страшна. А вот, оказывается, не только чужая. Ну,

повесился бы этой ночью, да и повесился – делов-то… Странно, что вначале он действовал вроде

как «например», вроде как из любопытства, чтобы проверить, как это вообще бывает, но в какой-то