Жизнь волшебника

голове: Федька у автобуса тянет ручки к дверям. Кажется, эта картина постоянно с ним. Все его

мысли и чувства вертятся вокруг неё. Лучше бы как-то её затушевать, потому что она каждый раз

взрывает сердце волной горячей крови. Удивительно, насколько это точно насчёт сердца и крови:

сердце и впрямь словно окатывается кровью – это ощущается физически. Федька был последним

родным человеком здесь, и он, глупец, его потерял!

Маясь разбитой душой в эти дни, Роман листает Библию, и вдруг случайно попавшие слова из

Апостолов объясняют многое. «Любовь всё терпит, всё простит и со своих не взыскивает» –

написано там. Обычно Библию он листал с некоторой иронией: как это древние в одной этой книге

умудрялись находить ответы на все вопросы? Но эта строчка и впрямь проясняет немало. Конечно,

жил он непутёво (впрочем, ничуть не сожалея о Тоне), потому что любви с Ниной не было. И Нина

не любила его, если не смогла терпеть, не взыскивая. А взыскала она сторицей. Монетой куда

более горькой… Так что, всё это хоть как-то, да объяснимо. Но почему-то неутешительно…

И всё-таки не всё ещё сгорело в душевном огне – остались ещё ценности, способные держать

на плаву. Да хоть те же дети, которые были и есть, пусть теперь и не рядом с тобой. Сейчас самый

момент, чтобы не вдаваясь в панику, правильно и точно распорядиться собственной жизнью. Какие

варианты у него есть вообще? Конечно, вариант с дальнейшим прозябанием в Пылёвке можно

отодвинуть сразу. Но можно поехать в Москву, устроить жизнь с Лизой и поступить в институт. Или

ещё проще – перебраться в Читу или в любой другой город великого Советского Союза,

вернувшись на Остров Приключений, как в период Большого Гона.

Только сейчас всё это кажется мелким и банальным. Жизнь раскручена на иных оборотах, и

дальнейшие события должны соответствовать им. Из такого жизненного виража могут вытянуть

лишь сильные поступки и широкие шаги. «Шире шаг!» – приказывают в армии отстающему. Вот так

и надо. В каком бы упадке он ни находился, как бы казусно или неправильно не был рождён, но

рождён-то он всё равно (а может быть, и тем более) не для того, чтобы прозябать. Ну, совершали

же раньше мужчины какие-то важные поступки – тот же Андрей Болконский, о котором они вместе

с Лизой сочинение писали, на войну пошёл… А он что, совсем чмо болотное?!

Несколько дней подряд Роман перечитывает писанину из печки, так что многое уже помнит

наизусть. Куда теперь эти бумажки? Отправить когда-нибудь Нине в знак её разоблачения? Но

высылать собранное в мусоре и аккуратно склеенное в порыве какой-то нелепой, поздней

ревности, просто смешно. Лучше просто взять и сжечь. Казнить!

А, кстати, где у неё хранились эти тайные письма и записки, от которых она пыталась так

неудачно освободиться? Не осталось ли там чего ещё? Роман останавливается перед полкой, где

стоят учебники жены. Наверное, где-то здесь это и таилось. А если пролистать книжки? Он берёт

их по очереди и, раскрыв, вытрясает над полом. Из одного учебника выпадает троллейбусный

билетик, заложенный вместо закладки, из другой – какая-то записка. Он подхватывает её на лету,

порхающую, как бабочку, но там какие-то вопросы для одного из экзаменов. А из другой книги

выскальзывает слежавшийся, сложенный вдвое листок. И это уже настоящая бомба! Бомба,

которая куда хлеще даже приключений со стригалями!

«Дорогой мой Пашенька!

Я просто обязана тебе об этом сообщить, независимо от того, как ты к этому отнесёшься. Ты

просто должен знать это, и всё. Наш ребёнок родился здоровеньким и очень активным. Я

постоянно разглядываю его и без всякого сомнения вижу, что больше он похож на тебя, чем на

меня. Ручонки у него маленькие, но видно, что форма их твоя. Мой муж назвал его Фёдором,

Федькой то есть (он теперь так его и зовёт). А я с грустью думаю, что ребёнок мог бы носить и

другое имя: то, какое по полному праву мог бы дать ему ты. Как жаль, что у нас с тобой всё так

нескладно вышло… Вот какую память оставил ты мне о себе… Знай же, дорогой мой человек, что я

не имею к тебе никаких претензий…»

Роман долго сидит, окаменев. Времени нет. Жизни нет. Нет вообще ничего. Есть только боль,

душевная горькая боль: и в голове, и в сердце. Эта боль кажется не просто сильным ощущением, а

некой конкретной физической субстанцией, в которую с каким-то внутренним треском рвущихся

нитей переходит сердце. Эта боль – зола и чёрная обугленность сердца. Все записки и письма из

печки в сравнении с этим – пустяки. Роману кажется, что он попадает в какое-то другое, ещё более

сдвинутое измерение. И почему-то главным образом от одной строчки: «ручонки у него маленькие,

но видно, что форма их твоя». Потому что то же самое было написано из роддома и ему! Эта

строчка была запавшей в его сердце. Но теперь ему не верится: была эта строчка в её письме или

нет? Ничего не соображая, он достаёт письма Смугляны, которые просматривал несколько дней

назад, находит это конкретное письмо, находит эти конкретные слова … Строчка написана тем же

почерком, теми же словами и запятыми. Только адресовано двум разным мужчинам, форма рук у

519