Жизнь волшебника

над Ниной чего ж не смеялся? Почему на неё никак не подействовал? Ты что, не видел всех её

520

гостей? Это я через тюль смотреть не умею, а ты должен был видеть. Ты был свидетелем… Даже

находясь ещё в чурке. Считал, наверное, стоял. Э, да ведь все вы, ребятки, просто спелись между

собой… Ты такой же лгун и предатель. Грош тебе цена. Ходила она потом мимо, смотрела на тебя,

и всё без толку. Тоже мне – идол…

Насмешник как лукаво смотрел на него, так и смотрит, а Роману кажется, будто с сарказмом и

ядом.

– Молчишь? Сказать нечего? А покурить не хочешь?

Свернув трубочкой все тайны жены, Роман жёстко всовывает их в щербатый рот своего

творения, идола, так называемого местного бога. С улыбкой вынув из кармана спички, чиркает,

подносит огонёк. Бумага медленно, почти невидимо тлеет. Насмешник не напуган. Он никак не

реагирует. Он всё так же смотрит и всё так же улыбается. Это даже неестественно, что лицу его

ничуть не больно, ведь он его делал как живого… Сначала всё это похоже на нелепую забаву,

потому что бумагу можно в любой момент выдернуть, но делать этого почему-то не хочется. И

снова наступает нечто похожее на опьянение тёмным вином разрушения. Сегодня оно крепко.

Одно дело – разбирать на булыжники скалу, созданную природой, или ломать грузди из красивых

березняков, слыша их хруст в рюкзаке за спиной и совсем другое – уничтожать созданное тобой, то

есть, по сути, часть себя. Сегодняшнее вино, конечно, очень тёмное, хоть и не темнее того, почти

чёрного вина, испробованного на шатком стуле с петлей на шее.

Огонь с бумажной трубочки подлизывает усы и нос старика. Сухое, обветренное дерево

занимается тонким синим пламенем, медленно перетекающим на лицо. Ни одно пламя не

завораживало так, как это. Но, пожалуй, пора уж и тушить. Роман выдёргивает бумагу – она

догорит теперь и так. Но и дерево тлеет уже само по себе, синее пламя ползёт по лицу. Надо

сбегать в дом за чайником и залить. А если не бежать? Если идти не спеша, наслаждаясь этой

тревожной неспешностью и новыми волнами опьянения? Да, так идти хорошо и тревожно. Пусть

будет – что будет. Может быть, пламя погаснет само. Говорят же: одно полено и в печке не горит,

два и – в степи не гаснут. Так что, одно это «полено» обязательно погаснет. А в чайнике на плитке

нет воды. Что ж, возьмём ковш и медленно начерпаем из бочки. Сколько же удовольствия,

оказывается, может быть в этой неторопливости! А начерпав и уже не зная, горит ещё его творение

или не горит, Роман садится за стол, глядя с горки в окно. Бог ты мой, какие же дали открываются

отсюда! А какие воздушные степные просторы вокруг дома… И на всех этих просторах уже нет ни

одной зрелой, дружеской души, к которой могла бы потянуться и ринуться его душа. Некуда ей

лететь… Хорошо вот так, почти умственно видеть невообразимо далеко, и с таким холодным

мучительным наслаждением размышлять… Можно ли сделать что-то ещё, чтобы ещё тоньше

ощутить вкус этого тёмного вина? Впрочем, просидеть здесь можно сколько угодно. Но дальше уже

не интересно. Не следует так откровенно переходить грань. Надо идти.

Но, увы, «одно полено» продолжает тихо тлеть. В старике, смеющемся в пожирающем его

пламени, есть даже что-то страшное. Впрочем, лица уже почти что нет – его подсказывают лишь

память и воображение. С сопки тянет слабым ветерком, податливо раздувающим тонкое пламя, и

сосна медленно превращается в уголь.

Тушить уже нечего. Тушить надо уже не фигуру, а дрова. Красный уголь под струёй воды шипит,

окутывается дымом и паром. Теперь это уже просто обгоревшая чурка. Насмешника – творения,

над которым он так долго работал, которому высказано и доверено так много – уже нет. «Легко

уничтожить неудавшееся. Но попробуйте уничтожить то, что вышло. У вас это не получится. А я

могу!» Замысел с Насмешником выполнен. Ещё вчера это достижение радовало и грело душу, а

теперь нет и сожаления. Одна лёгкая пустота. Пустота – как освобождение. Кажется, сейчас вот так

же спокойно можно сжечь вообще всё, что вокруг.

«А запали! – тут же тихо, но коварно подхватывает что-то изнутри. – Вот уж будет потеха! И

ничего из дома не выноси. Стой и смотри со стороны. Ты испытаешь такое, чего не испытывал

никогда. Ну, что тебе терять? Ты думаешь, так не бывает? Думаешь, никто вот так ничего не

сжигал, казалось бы, не из-за чего? Бывает такое, бывает. Запалит, а потом сам ничего не может

объяснить ни себе, ни другим. Брось спичку в траву под сухой штакетник, проверь: загорит или не

загорит? Неужели не интересно? Ведь тебе-то легче, чем другим. Ты найдёшь, чем всё это

объяснить. У тебя такие причины, что не стыдно…»

«Ну да, – желчно отвечает Роман себе, как неизвестно кому, – а потом психбольница и рубашка

с длинными рукавами… Нет уж, извини, я ещё не спятил. Это не моё. Здесь росли мои дети, здесь

мы жили с этой сучкой, и в жизни этой (даже в этой) тоже были хорошие моменты. Нельзя

вычёркивать всё».

Чёрное дерево, которым стал Насмешник, похоже на дерево с пожарища родителей и на

черноту в собственной душе. А в душе сейчас такое громадное, просто великолепное одиночество,