Жизнь волшебника

ладонями по своим карманам! Хлопаешь? Ой, а в карманах-то – велосипедные ключи! Ну, и умора!

Ой, Митя, и насмешил же ты с этими ключами! Правда, теперь это смешно уже как-то по-другому.

Как может быть смешно без возможности смеха? А ведь, если вдуматься, то это ещё вопрос, в чём

было больше жизни: в тех реальных шагах по миру или в этих – мысленных и проникновенных?

Грустно лишь от мысли, что реально-то он в этом путешествии теперь не сделал бы и шага –

нечем. Одной ногой шага не сделать. В такой крутяк с одной опорой не влезть. Вот теперь эту ногу,

пожалуй, жаль. Впервые жаль. Хотя эта жалость нелепа: зачем нога, если тут, судя по всему, и

шевельнуться не дано? Жаль себя. Жаль до слёз. Любопытно: катится ли сейчас слеза из его

единственного глаза? Ведь в глазах, если они есть, должны оставаться и слёзы. Хотя бы уж этой

слезой как-то сообщить о себе миру, оставшемуся за непробиваемой стеной…

Но, кстати, отчего ему жалко ногу? Отчего именно возникает жалость? Оттого, что в душе всё

же теплится надежда? Неужто в этой куче запасных частей ещё остаётся какое-то

невыработанное, здоровое желание? А что толку от этого желания? Из реплик врачей понятно, что

даже если случись какое-то невероятное, ну просто какое-то, похожее на некое космическое чудо,

принципиальное улучшение, то чувствовать, видеть и слышать ему не суждено. Хотя, вот тут-то

они и не праовы – ведь он же слышит. Да, сначала не слышал, но теперь слышит. Почему они не

догадываются проверить это?! Хотя, как это проверишь? Чем можно помочь им и себе? Как дать

541

им весточку о себе? Эх, если бы овладеть хоть одним каким-нибудь осмысленным, а не

рефлекторным движением…

Спустя два или три месяца после приезда Андрея в палату сходится много людей. Идёт что-то

вроде консилиума, в ходе которого Роман ещё больше узнаёт о себе. Оказывается, ему было

сделано несколько внутриполостных операций и всё, что внутри него – отремонтировано и в

полном порядке. Его организм может работать ещё очень долго, если его так же, по графику,

питать. Но однако же, это, по мнению специалистов, всего лишь жизнь простой клетки. Человека

там нет. Конечно, всё дорогое и дефицитное оборудование для поддержания его

жизнедеятельности давно уже отключено, но какой смысл содержать здесь такого пациента?

Что ж, рассуждения очень интересные. И куда же клонят врачи?

Это проясняется ещё недели через две, из разговора сестёр. Сделана новая попытка

(оказывается, одна уже была) найти его родственников. И сельсовет по месту прежнего жительства

уже второй раз даёт справку, что его родители погибли на пожаре. Правда, теперь справка имеет

полуофициальную приписку, что на самом-то деле Роман Мерцалов приходится погибшим

Михаилу и Марии Мерцаловым не родным, а приёмным сыном. Настоящая же мать, Криворукова

Алла Ивановна, проживает неизвестно где.

Но то, что неизвестно сельскому совету, легко вычисляется другими органами. И в один день

(возможно, ещё месяца через полтора) в палате появляется новый, непривычный женский голос.

Диалект Пылёвки не спутаешь ни с каким другим. Тут и гадать не надо – найдена женщина, родная

мать, когда-то оставившая его в роддоме. Случись такая встреча наяву, если бы такая явь была

возможна, то для Романа это было бы потрясением. Теперь же это – факт да факт. Теперь для него

нет крупных фактов. Только для чего она найдена? Она что же, возьмёт его к себе? Если она

отказалась от ребёнка, то как примет его в форме беспомощного существа, по сути, в состоянии

«живой клетки», как определили учёные медики?

Его, судя по всему, уже переодевают, потому что причитающая женщина громко перечисляет

все раны, которые видит на нём. Но чего тут, спрашивается, причитать, если она никогда в жизни

не видела его другим? Потом, когда женщину уводят для оформления каких-то документов, около

Романа остаются врачи.

– Не знаю, как они решаются его отдать, – недовольно говорит один, – она же, кажется,

неадекватная, со сдвигом. По идее-то, надо бы вообще проверить на всякий случай её

психическое состояние. А то ведь мы столько с ним работали… Угробит его, да и всё. Всё равно

жалко.

– Да, может быть, она просто забитая по-деревенски, – отвечает другой голос, – что ты хочешь:

всю жизнь прожить на каком-то полустанке, где и людей-то всего несколько человек.

– Не в забитости дело. Разве ты не видишь, что некоторый дебилизм уже написан на её лице?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Ночной ливень

Через неделю Роман оказывается далеко от Москвы. Новое место, которое он пытается

ощутить и осознать, по всем приметам, какой-то полустанок. И этим оно интересно. Здесь слышен

грохот проходящих поездов, и по длительности грохота можно определить, пассажирский это поезд

или товарный и в какую сторону он идёт. А по щелчкам на ближнем стыке легко считается

количество вагонов. И это, пожалуй, самое интересное занятие за всю эпоху отрешённости. И не

только интересное. Это ещё и постоянное упражнение: слуху всегда есть за что зацепиться, так что

через полгода жизни на новом месте (если это всё-таки жизнь) его слух восстанавливается почти