Жизнь волшебника

как феномен выживаемости. Барышня, ваше мороженое совсем растаяло. Ешьте, а то оно совсем

убежит.

– Я без него мороженое не ем. Я не ела его с тех пор, как мы расстались. И не буду дальше.

– Почему?

– Без него не могу. Я подожду, пока он вернётся. И мы будем есть мороженное вместе.

– Да уж, вместе! – даже с каким-то раздражением восклицает доктор. – Знали бы вы, сколько

мы возимся с этим пациентом! А вы, видите ли, пришли мороженое с ним покушать! Ой, ну что это

я? Ладно, не сердитесь. Хорошо? Отдайте тогда мороженое нам. Мы, медики – циники, нам можно

всё.

Рядом с Романом Лиза сидит около часа. Сидит для того, чтобы мысленно выговориться так же,

как когда-то было рядом с телом бабушки по дороге в крематорий.

– Оставьте тетрадку, – напоминает ей Светлана, когда Лиза собирается уходить.

– Хорошо. А ручка у вас есть? Он так долго писал мне это письмо… Должна же хоть что-то

ответить и я.

Она берёт протянутую ей ручку и пишет в конце длинного письма Романа всего лишь две

строки.

С таким человеком, как Роман, нужно быть определённой и честной даже в такой ситуации.

Когда Лиза уходит, Светлана читает эти строчки и, плача, дописывает их точками своих слёз…

540

* * *

…Ещё через полгода Роман начинает различать отдельные слова и даже предложения, громко

сказанные рядом с ним. Собирая по крупице всё сообщаемое о нём врачами какому-нибудь

очередному инспектирующему чину, он уже многое знает о себе. Новость, что у него нет одного

глаза и ноги, по колено оторванной взрывом, не потрясает его и даже не расстраивает. Нет, да и

нет. Какой именно ноги – правой или левой не хочется и уточнять – какая разница? А глаз? Зачем

нужен глаз, если нет возможности видеть? Оказывается, из всей команды его бронетранспортера в

живых остался только Андрей, тот механик-водитель, затылок которого он видел в последний

момент. Конечно, и его собрали едва не по частям, но он всё-таки живой. Андрей тоже очень долго

лечился в этом госпитале. Теперь он время от времени приезжает сюда на осмотры, хотя живёт не

в Москве. И всякий раз заходит к прапорщику Мерцалову. Однажды, встретив в палате кого-то из

знакомых врачей, Андрей рассказал тому, что у него всё нормально. Сразу после госпиталя он

женился, и теперь растит дочку, которая уже начинает выговаривать первые забавные слова.

Если бы Роман мог заплакать, то он бы заплакал. Как время эфирно-легко и незаметно! Как же

это время «утяжелить», как придавать воспоминаниям предельную ощущаемость и реальность?

Наверное, надо научиться сдерживать мимолётность мысли, отдаваясь чувствам, которые более

медленны и тягучи. И Роман неустанно трудится над этим. Вот он на Байкале. Свежесть тяжёлого

воздуха… Кристаллизованная влагой прозрачность пространства. Они с Митей Ельниковым лезут

в гору за черемшой, а у Мити в кармане звенят велосипедные ключи. Однако сейчас следует

представлять не просто их подъём вообще, а то, как нога всякий раз ступала на траву, на мокрый

камень… Надо смаковать каждый шаг, сделанный по зелёной, ароматной тропе. Ведь в памяти-то

всё это есть, вот и взбрызни, оживи детали и мелочи: шорохи, блики, листики, паутинки… Когда

человек находится в обычной жизни, то картины, которые он способен воображать, второстепенны

для него. Они вроде приложения к главному действию жизни. Вроде карманов на одежде. Сама

одежда всё равно дороже. Воображаемый мир, если не углубляться в него – это лишь фон, общий

образ. Однако, как выясняется теперь, если он остаётся единственным и главным, и ты живёшь

именно им, то поневоле он становится необычайно тонким, точным, детальным и даже

чувственным… Так что не следует сейчас спешить, пропуская другие хорошие ощущения. Звон

ключей он услышит потом, когда они окажутся на вершине, и Митя примется хлопать по карманам,

отыскивая курево. Пока же они с мокрыми от пота спинами карабкаются по склону, видя красивую

панораму, когда оглядываются назад.

Вот теперь-то самое время осмысленно и не спешно насладиться теми восхитительными

видами. Пожалуйста, любуйся: перед тобой зелёная с синим отливом тайга, стелющаяся вдаль…

Внизу вершины могучих елей, кедров и тополей, растущих по берегам Ледяной, видной отсюда

блестящей трещинкой, раскалывающей густую зелень. А вдали синеет теряющийся в ватной

дымке Байкал. Тем более, что картины не мелькают здесь, как бывает во сне. Любой кадр

воспоминаний можно остановить, рассмотрев, расслышав, прочувствовав все его детали. Можно

поочерёдно посмотреть сначала на склон одной горы, потом на другой, то на ближнюю вершину

кедра, то на дальние синеющие скалы, то на блестящую нитку Ледяной. А потом можно ещё раз по

тому же кругу, и всё это остаётся неизменным.

И вот лишь теперь они с Митей кипятят в мятом котелке чай, разведя костёр рядом со

стремительным потоком хрустальной, тяжёлой воды. Дымок костра синеватый и невидимый, как

газовая косынка. Но – стоп, стоп, куда ж ты? А чай? Притормози и тут… Насладись сначала вкусом

ароматного чая со смородиновыми и малиновыми листьями. А вот сейчас – наверх. Шаг, ещё один.

Сколько их было? Может быть, шагов сто? Ну всё! Вот теперь, Митя, самое время. Давай, хлопай