Жизнь волшебника

прислушивается к себе: не шевельнётся ли где-то в своём далеке что-нибудь хоть чуть-чуть

живое? Но тело всё так же бесконечно и бесчувственно в любую сторону, как ночная степь или

пустыня. Что там сейчас за пределами своего одинокого, локального мирка, построенного и

восстановленного из материала прошлого: зима, весна, лето, осень? День или ночь? Есть ли там

другая жизнь вообще? А смерть и в самом деле совсем не страшна. Не стоит тешить себя

иллюзиями и верой в какой-то странный потусторонний лифт. Откуда только и взялась эта

фантазия? Скорее всего, это не более, чем игра воспалённого мозга. Остынет мозг, и всё исчезнет.

Морально-физический предел есть у каждого. Когда он заканчивается у здорового человека,

способного действовать физически, то этот человек умирает. У Романа в его безысходности

кончается и первый предел, и второй, и третий, а неслышимый им организм продолжает работать

по какой-то своей, независимой, обособленной программе. Никакими усилиями мозга, никакой

мыслью его нельзя ни остановить, ни притормозить, ни уничтожить. Отключиться от сознания

какой-либо мыслью или командой не выходит. Когда-то, довольно отвлечённо рассуждая о разных

способах ухода из жизни, Роман думал, что при необходимости можно не только утопить себя в

ванне, заткнув собственной пяткой слив, но и просто задохнуться, зажав рукой рот и нос. Но здесь

невозможно и это. Здесь нет ванны, воды и пятки, нет руки и не понятно: есть ли само дыхание?

Спасает лишь то же беспамятство, из которого потом приходится снова с горечью всплывать.

Однако, сколько ни всплывай, а ничего нового в сознание не добавляется. Тебе достаётся всё тот

же восстановленный объём жизни, мысленно прожитый уже до дыр, а нового – ничего. Так чем же

здесь занять себя ещё? И тут, пожалуй, выбора нет – он может занять себя лишь тем, чего не

знает, а именно – будущим. Неизвестность – вот материал из которого мы строим свои судьбы. А у

него сейчас этого материала на сотни вариантов своей возможной жизни, которой на самом-то

деле, кажется, не будет.

И всё же, как назвать это состояние: жизнь или уже нечто другое? Очевидно, всё, что он может

– это создать (воздвигнуть, построить) такую мысль, чувство или эмоцию, то есть, такой посыл,

который либо заклинит сердце, либо даст пинок для жизни. Быть бесконечно подвешенным между

жизнью и смертью уже невыносимо. Для ухода в смерть из этой подвешенности не предусмотрено

дверей. Через жизнь, где возможны действия и поступки, уйти куда проще.

537

В один из дней (теперь можно уверенно сказать – именно «из дней») происходит потрясающее

открытие, состоящее в том, что Жизнь всё-таки есть! За всё время пребывания в своём невидимом

гробу Роман накопил коллекцию всего лишь из десятка звуков, но – сегодня! Сегодня нечто иное!

Сегодня слышен некий смутный гул, на фоне которого различимы всплески каких-то неясных, но

более ярких звуков. Вот она, ниточка, вот она, самая живая связь. Вот за что надо уцепиться, вот

над чем следует работать! Эти шумы и звуки остаются потом и на второй день, и на третий. А по

шумам, так похожим на голоса, уже можно различать дни и ночи. Очевидно, он слышит врачей,

делающих каждодневный обход. Теперь можно считать дни! Да, да, да! Вот теперь наконец-то

можно в «углу» тёмного пространства сознания поместить собственные часы. Пусть они висят, как

в комнате, показывая время всякий раз, когда бросишь на них мимолётный взгляд. Теперь хоть в

какой-то мере можно реализовать своё ощущение времени, сделав из него часы, способные идти.

Только вот какие деления нанести на их циферблат? Пусть поначалу они считают и показывают

неделю. То есть вполне достаточно, чтобы на этом циферблате было всего лишь семь крупных

делений, по количеству дней.

А через двадцать восемь сосчитанных дня, когда мысленные стрелки на циферблате его часов

сделали четыре круга, отсчитав четыре недели, приходит догадка, что обходы врачей, которые он

слышит, бывают не каждый день а лишь раз в неделю. Выходит, что на самом-то деле прошло не

двадцать восемь дней, а двадцать восемь недель, то есть более шести месяцев… Что ж, как бы ни

было это огорчительно, но тут не остаётся ничего иного, как по-новому перечертить воображаемый

циферблат. И, к сожалению, для более тонкого дробления времени никаких дополнительных

ориентиров пока что нет.

Остаётся непонятным и то, как его кормят, как убирают из-под него, ставят ли ему какие-то

уколы и каков он в принципе: что от него осталось, есть ли у него глаза, руки, ноги… А если он

вообще находится в форме одного лишь мозга, находящегося в какой-нибудь тарелке под

прозрачным колпаком? Сейчас медицина может всё. Говорят же, что мозг сам по себе не чувствует

боли… Да, боли нет, но ведь звуки-то слышны. Значит, уши по меньшей мере, у него есть. И этот

факт почему-то вселяет уверенность, что он сейчас всё-таки больше, чем просто мозг. Да в другое

просто и верить не хочется. Верить во что-то другое нет смысла…

* * *

Кровать Романа стоит в специальном помещении, где всё свободное место занято

оборудованием для поддержания жизнедеятельности организма. Остальные формальные правила