Жизнь волшебника

вспомнить. Некоторые созвездия помнятся точно – их следует закрепить на своём небе в первую

очередь. А потом вспомнить звёздочки рядом с ними. Конечно, не сразу все звёзды закрепляются

на своих местах – они забываются, словно падая вниз. Их приходится поднимать и приклеивать на

положенное место и постепенно они прорезаются на новом небе с такой ясностью и с такой

устойчивой определённостью, что их и от настоящих не отличишь. Только зачем оно, это красивое,

бездонное небо? Страшно постоянно видеть лишь его одно.

А как быть с тишиной? Самая большая тишина и приглушённость, которую он знал, была

однажды на Байкале. Тогда Выберино накрыло молочно-белым туманом, и почти абсолютное

отсутствие звуков позволило слышать тиканье ручных часов, висящих на гвоздике над головой, и

дыхание спящей жены. Лишь вспомнил об этом, и уже включена объёмная картина-представление:

дом, речка Ледяная, блестящая за дорогой, огромный, оккупированный осотом огород, на котором

они так ничего и не вырастили. Как жаль, что эта картина с массой волнующих деталек не

держится долго. Она вдруг срывается с тёмной стены сознания, потому что гвоздь, вбитый в эту

стену, не способен долго удерживать яркую, тяжёлую картину. И тогда через непонятное,

неопределённое время на стену приходится вывешивать новую картину из далёкой и такой

нереальной жизни. Знать бы только, какие мёртвые временные промежутки между этими живыми

кадрами? Хорошо бы эти картины удлинить, а провалы между ними урезать… Значит, надо

вывешивать эти картины и вывешивать, сколько бы они ни падали. И тут-то кое-что постепенно

начинает получаться. Вскоре удаётся не только соединить между собой многие яркие жизненные

фрагменты, но и хотя бы неясно, пунктирно восстановить эпизоды, на воспоминание которых

раньше и времени тратить бы не захотел. Плохо лишь то, что воспоминания остаются слишком

быстрыми, что они не замедляются до скорости реальных событий. Когда-то, шагая по длинной

дороге, Роман мечтал сократить её, махнув с сопки на сопку. Теперь же он не в силах остановить

536

молниеносного кругового полёта по всем оживлённым, будто отработанным фрагментам прошлой

жизни. Кто знал, что, оказывается, вся прелесть реальности в том и состоит, чтобы медленно,

мелкими шажками мерить длинную дорогу жизни, а не пролетать между её вершинами?

Мозг без ощущений, даваемых материальностью, вроде туриста, сбросившего на привале

тяжёлый рюкзак. Прожитая жизнь для мышления, свободного от груза ощущений, как одна

большая пластинка: ставишь иглу на любую дорожку, и с неимоверной лёгкостью ты уже в нужном

месте, перед нужным человеком. И, конечно же, перед любой женщиной из числа тех, что были.

Теперь за них и вовсе нелепо себя осуждать. Всё прошлое – это одна прекрасная жизнь, которая

хороша, возможно, уже оттого, что она не повторится. Много ли было у него настоящей любви?

Однажды краешком золотого облака она проплыла в образе курносой Любы-проводнички, потом в

образе безупречной синеглазой фарфоровой Голубики. А Нина? Вряд ли. Тоня? Да, немного любви

было и с ней. И, конечно же, Лиза – Лиза-мечта. Но родней и ближе всех, конечно, Ирэн. Более

всего помнится её усмешка в тот день, когда Серёжка спросил: приехал ли он к ним со своими

рубашками? Какое смирение перед обстоятельствами было тогда в её усмешке: там и

снисхождение, и сила, и уверенность в невозвратимость прежнего. Какую женщину он потерял! Не

смог разобраться в себе. А ведь, возможно, Голубика-то и была женщиной его жизни. Был момент,

когда, обидевшись на неё (она сказала тогда, что у них не любовь, а дружба), он с горечью

подумал, что в их встрече нет судьбы. Ну, столкнулся он с ней когда-то в детстве ещё мальчишкой,

так что с того? Однако, на самом-то деле это было вовсе не случайно. Жизнь устроена изощрённо.

У неё есть изнанка, на уровне которой всё прямо и просто, в то время как мы на поверхности жизни

идём извилистыми путями. Так вот судьба ещё в детстве сцепила их первым маленьким золотым

крючочком. У разных людей судьба реализуется по-разному, у них – так. А потом она столкнула их

уже окончательно в зимнем, с узорчатыми от мороза стёклами троллейбусе, и эта, новая встреча,

была уже, без всякого сомнения, закономерностью. Ирэн была женщиной, которой можно жить, как

воздухом, как самой жизнью. Никто не вспоминается с такой болью и сожалением, как она. Это

была самая родная душа.

Снится, конечно, и взрыв. Причём, в таких ситуациях, которых никогда не могло быть в жизни.

Вот он ещё подростком катается на велосипеде по мелководью у берега, радуясь радужными

веерам воды от колеса. Вот несётся через мелкую протоку, а из воды высовывается бок большой

авиационной бомбы. Он почему-то не может повернуть сверкающее колесо, и тут для него всё

гаснет. Но гаснет уже знакомо: так, как это уже пережито. Правда, тут он видит ещё себя и со

стороны. Видит, как взлетает вместе с велосипедом и бесследно уносится куда-то вверх. И всё это

одновременно страшно, красиво и от такого смешения красивого и страшного – глупо.

В минуты ясности, пытаясь восстановить ощущения и услышать тело, Роман напряжённо