Жизнь взаймы: Рассказы врача-реаниматолога о людях, получивших второй шанс

Когда я пришла в тайский ресторан, где мы назначили встречу, Нэнси уже ждала меня. Я не знала, какого человека я увижу, но точно не ожидала встретить рассудительную женщину с прекрасно поставленной речью, в массивных очках, узорчатом пиджаке, джинсах и модных кроссовках. Наверное, меня удивило, что она не выглядела ранимой. Несмотря на то, что я лечила в ОИТ многих пациентов, у которых впоследствии мог проявиться ПИТ-синдром, и к тому времени уже прочитала немало статей о нем, Нэнси была первой, кто поделился со мной личным опытом. Пока она рассказывала свою историю, я ощущала сильное волнение, какое испытывает человек, узнавая вещи, которые могут изменить его взгляд на жизнь. Оказывается, я не имела ни малейшего представления о том, что у многих больных, которых я с триумфом избавила от угрозы смерти, по возвращению домой открывались невидимые раны, которые теперь называют синдромом последствий интенсивной терапии. Мы громогласно объявляли, что им стало лучше, мы говорили, что они достаточно здоровы для того, чтобы покинуть ОИТ, а потом их семейные врачи аплодировали их выздоровлению. «Вы прекрасно выглядите!» — говорили они. Я и сама бессчетное число раз адресовала эти слова больным, которых мы переводили в другие отделения вечером дня поступления в ОИТ. Но мы не признавали, что некоторые из них больше не могли вернуться на работу, что семьи распадались, потому что родные не смогли вынести тяжкого бремени болезни и необходимости ухода, не могли оплачивать бесконечные счета за психотерапевтическое лечение. Сколько таких больных скрывали свои проблемы, боясь показаться слабыми, неблагодарными или даже сумасшедшими.

Нэнси называла себя «самым счастливым из несчастных людей». Ей повезло, что она однажды попала на прием к офтальмологу в Университете Джонса Хопкинса. Ей повезло, что аневризма разорвалась в лечебном учреждении и что она знала симптомы. Ей повезло, что семейный врач поставил ей диагноз ПТСР, хотя в то время его не считали осложнением интенсивной терапии и реанимации. Когда Нэнси рассказывала о своем состоянии другим врачам, она сталкивалась с пропастью, которая отделяла уровень медицинских знаний от ее личной реальности. Когда она однажды на приеме у хирурга сказала, что ей поставили диагноз ПТСР, врач с удивлением переспросил: «ПТС-что?» Послеоперационные рубцы были не видны под рубашкой, и Нэнси было трудно объяснить людям, что она изменилась. «Люди не видят, что со мной что-то не так, — говорила мне Нэнси. — Они видят, что после операции я ходила с палочкой, а теперь обхожусь без нее. Но психологические шрамы им не видны». Собственно, они и не хотят этого видеть. «На самом деле люди хотят слышать, что мне стало лучше, что я счастлива, что осталась жива и очень благодарна врачам и судьбе, — продолжала Нэнси. — Неприятно знать о темной стороне. Но эти вещи сосуществуют».

Нэнси рассказывала о себе, а я мысленно видела перед собой моих нынешних пациентов, находящихся на ИВЛ, одурманенных действием седативных лекарств, и встревоженных родственников у их постелей. Может быть, с завтрашнего дня мне следует обойти все палаты и рассказать больным и их близким о ПИТ-синдроме, чтобы они понимали, что происходит, если период восстановления окажется не таким, как они надеялись. И все же кажется некорректным и в какой-то степени бездумным предупреждать мужа о том, что его жена может стать тревожной или забывчивой, что у нее может развиться депрессия после того, как мы снимем ее с аппарата ИВЛ и удалим интубационную трубку. Что ему делать с этой информацией? Интенсивная терапия породила новый синдром, и иметь с ним дело оказалось совсем не просто. Я продолжала изо дня в день ходить на работу и возвращаться домой и в течение нескольких месяцев так и не решилась воплотить свое желание в реальность.

Однажды у меня было ночное дежурство в ОИТ. Одна больная поступила с диагнозом септического шока, развившегося как осложнение пневмонии. Женщину интубировали, начали проводить ИВЛ, но через неделю артериальное давление почти вернулось к норме, и мы планировали вскоре отключить ее от респиратора и перевести на самостоятельное дыхание. Меня вызвали к этой больной в связи с какой-то не очень существенной проблемой. В палате я увидела ее дочь, сидевшую у постели. Девушка выглядела утомленной, казалось, что она давно не спала.

Я представилась как дежурный врач и сказала, что мне надо уточнить параметры искусственной вентиляции легких. То же самое я повторила пациентке, хотя и не была уверена, что она услышит и запомнит сказанное мною. Ее глаза были закрыты, видимо, под действием седативных препаратов, которые ей вводили в вену. Несмотря на это, я объяснила, что собираюсь делать. Сказала, что она идет на поправку и что через пару дней сможет дышать самостоятельно и без трубки. Закончив, я повернулась к дочери, которая, конечно же, внимательно меня слушала. «Я так боялась, что мама умрет, я думала, что потеряю ее. Но она будет в порядке?» Конец фразы прозвучал как вопрос.