Жизнь за океаном

Осмотрев целый ряд дворцов и богатейший Луврский музей, я отправился к знаменитому собору парижской Богоматери. Собор этот более интересен, кажется, связанными с ним историческими воспоминаниями, чем своею внешностью. Он угрюм и мрачен, а две безглавые башни его наводят грустные думы. Ведь сколько раз в течении даже одного столетья патронизируемый парижскою Богоматерью город терял свою голову! На стенах его постоянно бросается в глаза опять тот же революционный девиз: свобода, равенство и братство. Вырезанные на каменных плитах буквы этого девиза здесь отливаются красным цветом, – цветом много раз здесь пролитой крови. Как известно, этот собор не раз был предметом безумного кощунства вожаков революции. В 1793 году дикая, упоенная разрушением, толпа хотела разрушить и собор Богоматери, но ограничилась только разрушением скульптурных статуй, во множестве украшавших его стены. Зато та же толпа вполне удовлетворила себя нанесением внутреннего оскорбления храму. В этом же году он превращен был в храм безумной религии Разума, на место Богоматери поставлена была статуя Свободы и на место церковных гимнов в стенах его раздались вольно-патриотические песни национальной гвардии. На хорах пылал факел Истины, а над ним возвышался храм Философии с бюстами Вольтера, Руссо и др. Среди храма на троне восседала фигура Разума в образе балетной танцовщицы Мэйляр и принимала божеское поклонение от обезумевших поклонников Разума. Девы в бальных костюмах с факелами в руках торжественно обходили храм, но тут же, свернув в боковые капеллы, предавались диким оргиям... Такому осквернению подвергалась великая парижская святыня. Последняя коммуна также хотела испробовать на народной святыне свои разрушительные инстинкты, – буйная толпа подкладывала под нее огонь, который, к счастью, принес не много вреда. Все эти воспоминания невольно переживает посетитель собора, тем более что руководители по собору то и дело с особенным интересом останавливаются на указании признаков, связанных с этими воспоминаниями. Внутренность и внешность собора украшена множеством статуй – и религиозных и просто исторических. Так, напр., одна галерея сплошь занята статуями французских королей. Смотря на это богатство и разнообразие статуй, так и думаешь, что находишься в одном из отделений Луврского музея. Средина храма отделена от остальных частей высокой решеткой, на которой вывешены объявления о ценах на места там. Особенный интерес для посетителя имеет соборная сокровищница (tresor), в которой собрано много богатой церковной утвари и роскошных архиепископских одеяний, пожертвованных различными королями. Трудно сравнивать эту парижскую сокровищницу с нашей московской патриаршей ризницей, потому что и стилем, и содержанием они много различаются: но французская сокровищница при первом поверхностном обозрении поражает не меньшим блеском и роскошью, чем московская, – хотя быть может здесь эффекту много содействуют чрезвычайно искусно сделанные хранилища: пред вашими глазами они раскрывают свои сокровища с истинно-театральною ловкостью и изяществом. Между сокровищами здесь показываются терновый венец Спасителя, приобретенный Людовиком Святым, золотой крест императора Мануила Комнена, часть Животворящего креста, а также одно богатое русское знамя, потерянное нами в Севастополе, и окровавленные одежды нескольких парижских архиепископов, павших от рук революционеров, и многое другое. Крутые винтообразные лестницы ведут на башни. При входе на площадку храма, с которой, собственно, начинаются башни, вас поражает множество каменных статуй, представляющих самые дикие формы диавола и аггелов его. Тут, кажется, изображены все формы диавола, какие только могла создать мрачная католическая фантазия средних веков; видите, напр., безобразнейшего чёрта, который с остервенением грызет кошку и т. п. Трудно равнодушно смотреть на эти статуи. В одной из башен висит знаменитый французский колокол – Бурдон2, составляющий для парижан предмет такой же гордости, как для москвичей знаменитый Царь-колокол. Француз с увлечением объяснял механизмы, посредством которых приводится в движение язык колокола; но я согрешил пред скромностью и прервал француза замечанием, что у нас в России целые десятки таких колоколов и даже есть в несколько раз больше, – и во все их звонят без всякого механизма. В самом деле французский Бурдон совершенный карлик пред нашим Царем-колоколом и весит менее одной тысячи пудов. Рядом с Бурдоном висит наш русский колокол, взятый французами в Севастополе. Наш севастополец гораздо меньше Бурдона, и я, ударяя его молотком, чтобы звук его сравнить с гордым звуком сосуда, хотел услышать жалобную повесть его пленения и тоски по родине; но к удивлению – звук его оказался гуще и басистее самого Бурдона, хотя, быть может, это зависит от его русской «грубости» сравнительно с утонченным французским соседом. Вид с башен не представляет ничего особенного. Можно любоваться только голубыми извилинами Сены, теряющейся в массах громадных зданий.