Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах

Алексей Максимович, который относился к коллегам по цеху без особого пиетета и, как всегда, был склонен к обобщениям, мягко говоря, был не прав. За границей русские литераторы оказались в разных ситуациях, в большинстве своём в достаточно сложных и в материальном, и в моральном отношении, но при этом их творческий уровень по-прежнему оставался достаточно высоким. Более того, сегодня мы можем уверенно говорить о том, что традиции русской классической литературы в их нормальном, то есть дореволюционном понимании, были сохранены именно писателями в эмиграции. Лишения, переживаемые невольными изгнанниками, добавили в их книги правды жизни, ярких красок, что называется «напитали их болью». Так, у Ивана Бунина вышел блестящий роман «Жизнь Арсеньева» и не менее потрясающий сборник новелл «Тёмные аллеи» или дневники «Окаянные дни», у Бориса Зайцева — роман «Золотой узор», повести «Анна» и «Преподобный Сергий Радонежский», у Ивана Шмелёва — эпопея «Солнце мёртвых», которая была переведена на множество языков, романы «Солдаты» и «Богомолье», у Марка Алданова — трилогия исторических романов «Ключ», «Бегство», «Пещера», не говоря уже о подлинном успехе книг Гайто Газданова и Владимира Набокова-младшего.

Однако говорить о действительном величии русской литературы в изгнании я бы не решился. «Страшно далеки они от народа» — своего народа, языковой среды, привычного уклада повседневной жизни, — поэтому и формы для воплощения замысла выбирались скромные, да и описываемые ими проблемы, увы, не относились к категории общечеловеческих.

Великий Джордж Гордон Байрон признавался: «Для того, чтобы написать трагедию, нужно иметь не только талант, но и многое пережить в прошлом и успокоиться. Когда человек находится под влиянием страстей, он может только чувствовать, но описать свои чувства не может. Но когда всё уже прошло, тогда, доверившись памяти, можно создать нечто значительное».

В жизни русских писателей ещё ничего не прошло, их душевная боль пока ещё никуда не исчезла, поэтому, «по Байрону», им необходимо было дождаться внутреннего успокоения.

Естественно, что разнообразные результаты интеллектуальной собственности подразумевало и наличие исключительного права на них, хотя, по мнению немногочисленных исследователей этого вопроса, ситуация с соблюдением авторских прав литераторов-эмигрантов была довольно своеобразной. Мало было разработать положение о защите их авторских прав и утвердить его на писательском съезде — существенно важнее было убедить/заставить всех участников этого процесса принять его в качестве общего правила.

Юридически верным путём при отстаивании исключительного права русских писателей, конечно, было бы обращение правообладателей к национальному законодательству страны пребывания, но это справедливо только в том случае, если бы речь шла, например, о договоре с издательством, зарегистрированным и осуществляющим свою деятельность в соответствии с местными законами.

Да и уважаемые бывшие профессора Московского и Петроградского университетов, следуя теории Фридриха фон Савиньи, были убеждены, что прекращение функционирования российского государства не означало прекращения действия его права, так как оно складывается постепенно из исторической судьбы этого народа, местных обычаев и традиций, объединённых понятием «народный дух».

При этом было очевидно, что сам процесс реализации права осложнялся тем, что к основным юридическим проблемам русской эмиграции добавлялось и то важное обстоятельство, что большинство из её представителей, как уже говорилось, были гражданами де-юре не существовавшего государства.

По инициативе французской секции в Лиге Наций был составлен проект об учреждении Верховного комиссариата по делам русских беженцев для координации усилий государств. Франция одной из первых ратифицировала международные акты об особом юридическом статусе русских эмигрантов — Соглашение от 30 июня 1928 года и Женевскую конвенцию от 28 октября 1933 года о юридическом статусе русских и армянских беженцев.

У сравнительно небольшой группы бывших российских подданных, конечно, имелись европейские паспорта, но основная их часть могла использовать только «нансеновские», утверждённые Лигой Наций в качестве единого документа, удостоверяющего личность для русских, которые принципиально не отказывались от гражданства Российской империи и поэтому относились к апатридам.

Нельзя сказать, что состояние бесподданства (statelessness) было неизвестно международному праву, но оно считалось недопустимым, поскольку в большинстве государств установилась практика равноправности подданных и иностранцев.