Жизни сестер Б.

С мыслями об этом я и обращаюсь к тебе – не знаю, смогу ли поговорить с тобой завтра или даже сегодня вечером. Мой дорогой малыш, ты будешь сильным, ты будешь очень-очень сильным, ты будешь бороться изо всех сил, которые у меня остались, и со всей мощью, с которой я прежде боролась с жизнью и судьбой, и эта борьба подарила мне тебя, так что борьба – это хорошо! Никогда не сдавайся – и будешь жить! Если ты будешь жить, то мне не страшно умереть. Слушайся папу, моя прекрасная дыня, моя хорошая сильная дыня, потому что без меня ему будет грустно. Он поддерживает меня, твой папа, даже когда сам не осознает, он поддерживает меня, а я, хоть и в меньшей степени, его; то же самое он сделает и для тебя, а ты, когда станешь старше, или даже сейчас, для него. Для этого нам и дается жизнь, моя единственная и неповторимая дынька: чтобы мы могли поддерживать друг друга, зная, что нам тоже помогут. Думаю, нет ничего более важного.

Твоя печаль будет отличаться от отцовской, и он вряд ли об этом узнает: он будет скучать по тому, что имел, по тому, чего слишком долго ждал, и решит, что ты испытываешь то же самое. Но ты будешь скучать по тому, чего у тебя никогда не было, по тому, чего ты не знаешь и не можешь назвать, хотя этот голод невозможно утолить. Итак, я желаю, чтобы у тебя все сложилось лучше, чем у меня. Требуй от отца ласки и внимания; он с радостью одарит тебя и тем и другим, и даже бо́льшим, если поймет, что тебе это нужно, и тогда ты вырастешь прекрасным и смелым, а он поделится с тобой всеми хорошими качествами. Он сделает из тебя по-настоящему замечательную дыню!

Границы начинают размываться: в этой маленькой комнате толпятся создания, мелькают черты ушедших от нас, надеясь отыскать себе новое место: ум твоего дяди, стойкость и ясность тети Энн, гениальность и самодостаточность Эм – ты обязательно полюбил бы эти души, а они полюбили бы тебя! Забота и жертвенность Марии, услужливость Элизы, мамина любовь, они здесь, с нами, каждый день, они хотят наполнить тебя. Ты станешь частью того, какими они были или есть; я ощущаю это и радуюсь – значит, они не мертвы! Будь так на самом деле, я спокойно могла бы умереть.

Прости за эти странные видения, маленький плод – может, завтра я смогу объясниться точнее и выразить все словами, которые ты – и я! – сумеешь понять, и пусть все наши мечты сбудутся.

Беллы

Глава, в которой вдовец скорбит

Колокола через дорогу убрали, и распорядок старика сбился.

С постели он зовет дочерей, зовет сына: кто-то должен его обслужить. Вот бы он поспал: он все время меня проклинает, просит Эм, малышку Энн, Брена или мелкую, как ее там. Зовет даже Марию, Элизу, которые умерли так давно, что я их не застал.

Пятипенс! – кричит он, вспомнив обо мне. Пятипенс! Пятипенс!

Он бросает что-то на пол. Плиний или другую книгу, которую держит под рукой, но не читает.

Если я не подойду, он испачкает постель – уверен, мне назло, хотя как знать.

За завтраком он напоминает мне, что Шарлотта оставила все свое имущество – так он его называет – именно ему. Кажется, считает, что это дает некое превосходство надо мной. Не таким я представлял своего зятя, говорит он, как будто я мог забыть. Он возражал против нашего союза, а теперь решил, будто бы сразу знал, что любимая дочь – его любимая дочь – не сможет такого пережить.

Уж вы-то умеете принуждать женщину к деторождению, подумал я, но не сказал вслух.

Чаще всего он безобиден. Надевает жилет и показывает мне картину Бренуэлла с изображением девочек, с которой Бренуэлл стер себя, проявив, что бывало редко, здравый смысл. Могла бы красоваться на любой стене! – восклицает Старик, имея в виду стену любого музея, любого великого человека. На самом деле, только лицо Энн по-настоящему напоминает о давно скончавшихся девушках. Хотя портрет ее написан грубо, в нем отражается ее неуверенность: она бы сбежала через заднюю часть холста, если бы могла. Лицо Лотты здесь более мягкое и приукрашенное, а Эм выглядит удивленной (Эм вообще ничему не удивлялась).

Наши работодатели ничего не знают об угасании старика. Как его «помощник», я выполняю работу за него и за себя, а также терплю его выходки. Знаю, он жаловался, что мне не хватает «усердия», имея под этим в виду, что я не такой и поступаю не так, как он; а еще я остался жив, тогда как его сын умер. Когда Старика не станет, я «подам заявку» на его должность, и получу отказ, потому что мне не хватает статности и квалификации. И все мои труды ничего не будут значить. Я обещал Шарлотте позаботиться о нем, и я позабочусь, но своим я написал: когда придет время, пусть мне отдадут восточное крыло. Я не желаю Старику ничего плохого, но уж поскорее бы.