Жизни сестер Б.

Возможно, вернувшись домой, я больше не стану заниматься добрыми делами, возможно, я просто буду глядеть на океан, стоя у дюн, как это сделала Шарлотта, когда мы, молодожены, вместе туда ездили. Мы могли бы остаться здесь жить, подумал я тогда, среди изобилия, вдали от ядовитого воздуха этого города; она подружилась бы с моими сестрами и жила бы в спокойствии, среди людей, которые о ней заботятся, она могла бы быть счастлива, ведь она всегда жаждала только простоты. Но я не стал об этом говорить, потому что она не хотела слушать. Так что я просто смотрел, как она стоит у дюн, глядя в даль на океан и словно думая: мир приходит и уходит, как и люди в нем, и события тоже, туда-сюда, туда-сюда, а мы остаемся, хотя и не по своей вине. И сбрасывала ногой песок с края, как бы говоря, что земля, на которой мы стоим, и не земля вовсе.

Я не мешал ей стоять, пинать песок и смотреть. Часть силы она черпала в одиночестве, еще часть – находясь рядом со мной. В конце концов второе вытеснило первое, потому что она слишком долго жила без любви, слишком долго ее заставляли стоять в одиночестве. Будь у нас время, я бы осторожно подтолкнул ее к тому, чтобы вернуть ей хоть немного одиночества, если бы она его вынесла, так как именно из него она черпала свою истинную сущность, которую я любил, и все то, что она создала и что мне дорого.

Я просматриваю все написанное ею. Я не могу уничтожить написанные ею слова. Страницы Эмили невменяемы, они показывают ее не с лучшей стороны, поэтому я сжег их вместе с писаниной ее брата. Я узнал, что Старик разрезает письма Шарлотты и раздает их по кусочкам всем желающим. Вряд ли он делает так ради денег, он просто хочет выступить в роли дающего, потому что они требуют, ее «поклонники», заваливая нас электронными письмами и звонками. Я вынес из его комнаты столько писем, сколько мог. Они будут храниться у меня, в целости и сохранности, пусть даже обо мне в них упомянуто дурное.

Как выяснилось, я не ошибался в своих предположениях: в те годы Лотта, несмотря на всю мою услужливость, просто терпела меня, не испытывая особой симпатии. Одному богу известно, почему она уступила.

Впрочем, я знаю почему. Она достигла точки невозврата: загнала себя в темный угол. Я бросил ей спасательный круг, когда у меня не было другого выбора: либо протянуть руку помощи, либо уйти навсегда, ведь мое сердце страшно тосковало по ней, и она поймала этот круг. Она прекрасно понимала: не ухватись она за меня, смерть унесла бы ее течением. Лотта никогда не была глупа. Это я глуп. По сей день обманываю себя, что она меня любила, хотя знаю, что ей просто нравилось быть любимой. Легко любить женщину, которую никто раньше не любил, поскольку твоя любовь, даже недооцененная, кажется самым сильным чувством на свете, бросающим вызов смерти.

Эх, если бы.

Полагаю, неправильно ходить по дому, который когда-то был живым, думая: это выбросить и это тоже выбросить. Все выбросить, кроме сочинений Шарлотты и некоторых вещей, пока они хранят ее запах, и коробочки с рецептами Эмили. Все остальное – хваленая библиотека Старика с первыми изданиями и неразборчивыми заметками на полях, гнилая мебель, швейные принадлежности старой тетушки, которые до сих пор лежат на буфете в гостиной, эти мерзкие (слишком громкие) часы, солдатики Бренуэлла – все на выброс, как были выброшены ужасные койки, когда мы поженились. Семья исчезнет, запомню ее только я и читатели, которые, конечно, ничего о них не знают.

Почему вы не заметили, что она больна, говорит тиран, вена пульсирует у него в шее. Я бы заметил, продолжает он, если бы мне разрешалось ее повидать, если бы ты сообщил мне правду, а не врал. А ты скрывал ее от меня! Мою маленькую Лотту!

Я ничего подобного не делал, а вот то, что он за Шарлоттой не ухаживал, это правда. Я избавил ее от необходимости отвечать ему, а когда надежды уже не осталось, спрятал ее от всех. Если бы она могла говорить и признаться в своих чувствах, то сказала бы, что хочет побыть одна. Она устала любить этого мужчину, который всегда только забирал – ее молодость, добродушие, даже деньги, – ничего не давая взамен, кроме ощущения, что она все делала неправильно, что плохо заменяла тех, кого он потерял, что она была никем.

Для меня же она была всем.

Когда надежды уже не было, я запер дверь и скользнул в ее кровать, чтобы гладить ее лицо и вытирать изможденные слезы.

Но, пыталась сказать она, а я говорил: тс-с. Она опять: но, а я ей: тише, тише, не надо, и она успокаивалась. Думаю, всю жизнь она хотела только этого: чтобы ее слова просто существовали в объятиях другого. В конце слов не осталось, просто дрожь в моей груди, в моем сердце. Тише, сказал я, не надо, и она спокойно умерла.

Не выразить словами, как сильно мне будет ее не хватать.

Снято

Глава, в которой папа скорбит

Звук запуска домашнего видео. Оно отображается на экране в гостиной. Старик включает проектор и смотрит.