Жонглёр

В эту ночь впервые приснился сон, который он запомнил. Странный и плохо объяснимый. Не быстрое мельтешение каких-то неясных теней, а цветной, логичный. Снился снег. Только он не падал крутящимися снежинками, а уже лежал белым полотном. Он шёл по бескрайней белой целине, а снег хрустел и скрипел у него под ногами. На каждый шаг. Хруп-хруп, хруп-хруп. Пальто распахнуто, шапки нет, а не холодно. Обернулся и увидел цепочку следов, которую тут же старательно затирала позёмка. «Исчезну – и даже следа не останется», – подумал без паники Владимир. «Надо запомнить и перенести на бумагу этот переход от искристо-белого к матово-голубому».

Здесь, в Африке, среди буйства растений и красок, к нему вернулась тяга к краскам и кистям. Захотелось сделать подрамник, натянуть грубый холст и писать, писать, писать. Он физически вспомнил ощущение того, как кисть цепляет краски с палитры, ворсинки, упруго сгибаясь под нажимом руки, скользят по рёбрам переплётов нитей холста. И каждый колер ложится в нужное место, в нужном количестве, подчиняясь его настроению. И на серой плоскости возникает другой мир. Его мир. Краски, как и ноты, без перевода говорят о чувствах художника.

Губы тронула улыбка, порождённая робкой, но радостной мыслью о возможном выздоровлении измаянной души. Не случайно старики говорят: время лечит. Теперь для него эти слова не просто отвлечённая словесная формула. Он почувствовал это кожей, пропустил через своё сердце.

Его тянуло к мольберту, к прошлой жизни, где главным был цвет. Образы не спросясь, по-хамски лезли и толкались локтями в очнувшемся сознании, как толпа провинциальных пассажиров кидается к давно опаздывающему поезду. Они сходились стенка на стенку и сутяжничали между собой, как какие-то базарные торговки, бьющиеся за хлебное место. Если он их одёргивал, то они даже позволяли себе вступать в перепалку, требуя к себе повышенного внимания. Бог знает, что такое!

Но уезжая в Трансвааль, он не озаботился даже небольшим блокнотом и несколькими карандашами. Тогда в мире для него существовала только монохромная гегемония серого, которая лезла отовсюду. Портить ею холсты было противно. И потом, серое на сером – скверное сочетание.

Цвет пропал разом. Сначала умерла мать. А потом от непонятной ему болезни в три дня сгорела сестра Маша. Машенька. Мария. Всеобщая радость и любимица. Она угасла мгновенно, как огонёк на ветру. Он не сумел ничего сообразить и остался с горем один на один. Тоска накрыла его огромной волной с головой. Возвращаться каждый день в сырой подвал, где всё было напоминанием о любимых женщинах, стало пыткой. Ему казалось, что сейчас из-за угла выйдет мать и позовёт к столу или из соседней комнаты окликнет сестра.

Душевная тоска требовала выхода. А он замкнулся, губы сжались в бескровную полоску, глаза сузились и высохли. Ни во сне, ни наяву, – ни слезинки, ни всхлипа, ни печального вздоха. Он просто разом выгорел изнутри весь, как дерево после удара молнии. Ствол стоит, а дерево мёртвое. Чёрное. Каждое слово давалось с трудом, будто наждак по горлу. Смешивать краски, рисовать античные головы и голых натурщиков не было сил. Даже давнишняя страсть – архитектура – раздражала. То, что раньше нравилось, теперь казалось уродливым. Прямые – резали, округлости – давили, объёмы – раздражали. Любая постройка отталкивала. Нужно было безоблачное небо и чистый горизонт. Он прекратил ходить на занятия и общаться с кем-либо, кто хоть как-то соотносился с его прошлой жизнью.

Чтобы не сойти с ума, он, как белый медведь в жару, опустив низко голову, угрюмо метался по городу, по скверам, бульварам и площадям. Надеясь растоптать горе. Но оказалось, что шагами от горькой и назойливой памяти не уйти. В начале осени где-то в районе Гостиного двора услышал, как кто-то лениво обсуждал то, что англичане объявили войну Трансваалю и Оранжевой республике. План спасения от всех напастей, горя и бед, созрел мгновенно! Туда! На войну! Никто не будет лезть в душу и копаться в твоём прошлом. А если придётся получить от смерти свинцовый поцелуй, так это даже хорошо! Земные страдания окончатся разом! И он, наконец-то, спокойно обнимется с матушкой и сестрой.

Никто не говорил ему, как исполнить задуманное, но ноги сами привели его к посольству королевства Нидерланды. На площади возле ворот бродила пёстрая толпа, но никто не прорывался за двери посольства. Никто не раздавал винтовок и флагов. Не строился в боевые колонны.