Жребий изгоев

Вот именно, – подумал Склир, снова убеждаясь, что его страх перед русским князем имеет под собой твёрдую почву. Архонт Таматархи становится всё сильнее, он подчинил себе племена почти всей Гиркании[2], кроме хазар, но и за этим дело не станет. И русь на берегах Танаиса и Фасиса станут за него в случае войны… О-о-о, – понял вдруг Склир, – да этот русский архонт просто создаёт новую державу! Недолго осталось ждать, что и готы пойдут к нему на поклон. А тогда… Тогда он станет врагом Херсонеса, и война неминуема!

Готские Климаты – жемчужина в диадеме базилевса. Весь Константинополь, да что там Константинополь – вся Пропонтида и Восточная Фракия кормятся хлебом с Борисфена[3], Танаиса и Фасиса. Половина его идёт через Таматарху, обогащая архонта Ростислава. Вторая половина – через Олешье и Херсонес. Долго ли вытерпит Ростислав? Климаты постоянно тянут к себе русских князей, ещё с языческих времён.

– Русские князья теперь христиане, – заметил Мальга. – Они не враги базилевсу.

– И это мне говорит сын русина, взятого в плен при набеге на империю, – насмешливо бросил Констант Склир.

Мальга поперхнулся вином.

– Кстати, кто в ту войну был стратегом русского войска? – вкрадчиво спросил Склир.

– Владимир Ярославич, сын великого князя, – медленно выговорил Мальга.

– Отец князя Ростислава, не так ли?

– И ещё боярин Вышата… пестун Ростислава. Говорят, он и сейчас при Ростиславе в Тьмуторокани… – русин ошалело мигнул.

– Да? – тоже медленно сказал Склир. – Я не знал. А что значит – «пестун»?

– Воспитатель, – Мальга уже оправился от удивления и опять говорил нехотя, с лёгкой ленцой и словно бы с досадой на себя. За что? За то, что не догадался или за то, что проболтался?

Склир с трудом сдержал торжествующую улыбку – большинству людей свойственно не замечать очевидное. Этот скиф знал всё, что нужно для правильного вывода, но не смог сложить два и два.

Однако становилось не до смеха. Если Вышата и вправду воспитатель архонта Ростислава, да ещё и был при Владимире в войске… это может значить многое. Очень многое…

В том числе и для безопасности не только Херсонеса, но и для всей империи.

[1] Понтос Аксинос, Понтос Эвксинос – древнегреческое название Чёрного моря («Море Негостиприимное», «Море Гостеприимное», соответственно). Таврия, Таврида – Крым. Херсонес Киммерийский – древнегреческий, позже римский и византийский город в Крыму, близ современного Севастополя. Боспор Фракийский – современный пролив Босфор.

[2] Гиркания – Прикаспий (греч.). Танаис – Дон. Гипанис – Кубань.

[3] Борисфен – Днепр (греч.). Пропонтида – Мраморное море, также его побережья. Фракия – страна между Балканскими горами и Эгейским морем, в средние века – византийская, а позже болгарская провинция.

3. Троянья земля. Тьмуторокань. Зима 1065 года, сечень

Над княжьим теремом бушевал ветер, рвал с древков полотнища знамён, клочьями обрывал и уносил в темноту пламя с жагр. Дробно чеканя шаг, шла по переходам терема и стенам Детинца сторожа, лязгали доспехи, блестели в неровном пламени нагие клинки мечей и копейные рожны. В берег размеренно било море, скалы вздрагивали под напором прибоя, пенные клочья и брызги взлетал выше крепостных стен.

Вот ревёт в вышине ветер, – горько билось в голове князя, – а тебе и с постели-то не встать. Злая немочь навалилась, влилась в руки и ноги, при каждом движении отдаётся острой болью в костях. И с чего вдруг?

Князь знал, что умирает – никогда ещё не чувствовал он за собой подобной слабости. И знал, что не простая болезнь, не просто немочь… В животе ворочался колючий комок калёного железа, щетинился шипами, жадно рвал и грыз князя изнутри.

Ростислав настойчиво гнал от себя злую мысль, но она так же настойчиво возвращалась, всё время одна и та же, назойливо висела над изголовьем, злым шёпотом лезла в уши, жутковато отражалась в глазах притихшей и испуганной теремной челяди.

Яд.

Отрава.

И ещё одна злобная, всё время шуршала в углах терема и заглядывала в окна.

Кто?

Металась память, не находя ответа пугливым зверьком сжималась за дверью.

Кто?

И в суровых лицах гридней князь не мог найти ответа.

Кто?

Княжий терем притих в страхе, и по тьмутороканскому Детинцу тёк страх, вытекал в ворота тягучей, осязаемой волной, растекался по городским улицам и концам – город тоже знал, что князь умирает.

На свечах медленно оплывал воск, тонкие черенки нагара загибались чёрными червями, дрожали желтовато-багряные огоньки, отражаясь в слюдяных переплётах окон, крупно вздрагивая вместе с теремом при особенно сильных ударах ветра.

Вышата Остромирич метался по хорому из угла в угол, сжимая кулаки, останавливался, морща лоб, притопывал в досаде и злобе.

– Сел бы ты, Вышата, – чуть лениво и мрачно бросил Порей, глядя в стол. – И так на душе тошно, так ещё и ты мельтешишь.

Он не глядя ухватил со стола серебряный кубок, украшенный дивными цветами, выцедил хиосское вино одним духом, словно простую воду. Всё так же не глядя поставил кубок на место, чуть пристукнув донцем о стол.

– И правда, Остромирич, – поддержал хмурый Славята.