Жребий изгоев

Вышата остановился на миг, полоснул мрачно-недвижного дружинного старшого жгучим взглядом. Славята даже не шевельнулся в ответ. Он сидел в самом тёмном углу, утонув в тени печи, и даже глаза его были плохо различимы. Стойно идолу, – подумал внезапно с ненавистью беглый новогородский боярин, но всё же сел. Славята чуть заметно усмехнулся, но смолчал.

Вышату и Порея понять можно. Они поставили на Ростислава всё, в чаянии огромного выигрыша, славы, чести и власти. При ином каком князе они стали бы обычными гриднями, такими же, как и все иные. Никогда им теперь не стать теми, кем они были при Владимире Ярославиче. А родовая слава, память о ней, не давала покоя – и Добрыня, пестун Владимира Крестителя, и Коснятин с Остромиром, новогородские тысяцкие, глядели на них из той памяти с суровой требовательностью. Да и по чести-то следовало бы служить только Ростиславу Владимиричу и никому иному. Потому их в своё время Мстислав в Новгороде и не держал (да и не удержать было бы их Мстиславу-то!) – справедливо рассудил, что шуму с того будет больше, чем толку. Теперь призрак умаления родовой чести вставал перед братьями Остромиричами вновь.

Куда теперь?!

К Мстиславу, в Новгород?! А примет он обратно-то?

В лучшем случае загонит куда-нибудь в Заволочье – дань с чуди трясти.

К Святославу или к Святославичам?

При одной только мысли о Святославе у Вышаты возникала на губах улыбка, которую можно было принять и за оскал. Будто бы простят Святослав с Глебом ему да Порею (да и всей иной дружине Ростиславлей!) оба тьмутороканских взятья да оба Глебовы изгнания…

И тут ни Вышате, ни Порею ничего не светило.

Всеволод?

Всю жизнь ютиться на степной меже, дожидаясь, когда старшие братья соизволят пустить младшего сначала в Чернигов, а после и на великий стол? Да и дождёшься ли? А чтоб его подвигнуть на ДЕЛО, как Ростислава… не тот у Всеволода норов. Да и то сказать – Ростислава Вышата с малолетства знал, а Всеволод не больно-то слушать будет гридней-перелётов.

А Всеслав полоцкий… к язычнику служить Вышата не пойдёт. Да и Порей – тоже. Да и сам Всеслав, по правде-то, не примет потомков Добрыниных, кровников своих. Девять десятков лет вражды – не шутка.

Да и не простит Всеслав своего посольства.

Киев? Изяслав?

А вот тут стоило подумать.

Славята тоже молчит. Но он молчит по иной причине – он уже всё решил.

Остальные гридни молчат тоже. Нет в них того отчаяния, которым сейчас исходят Вышата и Порей, не так они спокойны, как Славята. Привычно надеются на этих троих, княжьих ближников.

Молчит и тьмутороканская господа, которая набилась в терем почти вся: и тысяцкий Колояр Добрынич, и Буслай Корнеич, беловежский наместник, и посадники всех пяти городских концов – Будимир Станятич, Михалка Викулич, грек Ираклий, ясский старейшина Аргун, сын Варазмана, и булгарин Айордан, сын Тервела. Особняком сидел иудейский старейшина Саул, сын Иссахара – иудеи жили в Тьмуторокани малым числом, и вроде и не отдельным концом, но и иными всеми народами не мешались, как у них это издревле повелось.

В этих сквозит печаль – кое-кто из бояр или купецкой старшины нет-нет, да и подымет голову, взглянёт на иных, вздохнёт и вновь потупится. Эта печаль – по уходящей вместе с Ростиславом Владимиричем мечте о Великой Тьмуторокани, мечте о великой державе на Дону, Кубани, в Ясских горах и Нижней Волге. Глебу Святославичу, которому, по молчаливому согласию тьмутороканских бояр, теперь вновь надлежало воротиться на тьмутороканский стол, ТАКОГО сделать не дадут никогда – ни сильнейшие сейчас на Руси Изяславичи, ни Всеволод.

Скрипнула, отворяясь, дверь, просунул голову в хором теремной холоп-вестоноша. К нему враз поворотилось два десятка голов. Мальчишка только опустил глаза, коротко кивнул головой и, всхлипнув, скрылся за дверью.

Свершилось. Осиротела Тьмуторокань.

Наутро море успокоилось, и теперь только выкинутая на берег морская живность да обломки досок и брёвен напоминали о ночном буйстве. По небу, сияющему умытой синевой, неслись редкие рваные клочья облаков, а солнце грело почти по-весеннему.

Берегом бродили двое мальчишек, собирая медуз, крабов и раковины. Перекликались изредка, хвастаясь добычей, но без веселья.

К тьмутороканскому вымолу причалила лодка, упал со щеглы парус, двое хмурых греков принялись его сворачивать, сноровисто управляясь с большим полотнищем. Третий, высокий чернобородый русин легко выпрыгнул из лодки на вымол и быстро зашагал к Детинцу. Шёл, искоса взглядывая на притихший город, и всё прибавлял шагу. К Детинцу почти что подбежал.

Но в воротах городовая сторожа скрестила перед ним копья.

– Мне к князю надо! – воскликнул Мальга, топнув ногой в нетерпении. – Скорее! Жизнь его от того зависит!

– Можешь не спешить, – мрачно бросил вой, отводя копьё в сторону.

– П-почему? – холодея и заикаясь, прошептал Мальга. Он уже понимал – отчего, но верить не хотелось.

– Опоздал ты, – страж отвёл глаза. – Помер князь Ростислав Владимирич нынче ночью.

У беглого херсонесского акрита подкосились ноги. Он бессильно отошёл к обочине и сел на большой камень, угрюмо уставясь на пыльную дорогу.