Жук золотой

На почти таком же, микроскопическом, уровне в меня входила война. Однажды, уже в Чечне, я понял, что полюбил войну. Ее пламя. Это было самое страшное мое открытие. Человек, даже если он – репортер и его обязанность быть на фронте, в самом пекле, не должен любить войну. Все, от Ремарка и Хемингуэя до Симонова и Эренбурга, объяснили человечеству, что войну можно только ненавидеть. А я, выродок, ее полюбил. Мне хотелось все время возвращаться и возвращаться в чеченскую Ханкалу, в грязь и месиво Хатуниского котлована, разбитого гусеницами танков, мне почти каждую ночь снилось, как дуло автомата упирается в ложбинку между моей ключицей и горлом, и Женька-разведчик кричит страшным голосом: «Ложись!» Мой друг – офицер-гэрэушник Валера в нелепой чалме, с рыжей бородой, замаскированный под муллу, уходит в утренний туман вдоль арыка с двумя солдатиками-таджиками, а потом резко разворачивается и бежит ко мне, сдирая с пальца перстень с черным плоским камнем: «Сохрани! Вернешь, когда возвращусь…»

Не вернулся. Даже тело не нашли.

Только расстрелянную очередями «Тойоту».

И самое страшное: перстень Валеры я потерял. Я даже знаю, где я его оставил. В офицерском полевом модуле, в комнате медсестричек, на полочке умывальника. Из рейда вернулись через три дня. На месте модуля – глубокая воронка. Медсестры успели уйти вместе с полевым госпиталем.

Я вдруг понял тех, кто страдал вьетнамским, афганским и чеченским синдромами. Они полюбили войну и, вернувшись к обычной жизни, не могли в мир встроиться. Они не могли и не хотели признаваться сами себе в том, что гибельная красота разрушений, взрывов, смертей часто завораживает и уже не отпускает… Но разве может красота войны быть сильнее красоты жизни?! Ужасное открытие. Я нашел ему подтверждение, когда читал воспоминания американских солдат и офицеров, воевавших во Вьетнаме.

Коля Петров сделал так, что Ваньку Жукова не стали судить за самовольный уход из части. Его просто перевели в другой батальон. Я проследил его судьбу. Он остался жив и даже получил солдатскую награду. А ушел он из-за домогательств сержанта-контрактника нетрадиционной сексуальной ориентации. Сержант все равно получил свою пулю в спину. Родным написали, что погиб, исполняя воинское задание. Вот что такое настоящая война!

Разве она может нравиться нормальному человеку?

В Чечне, когда мы летели вдоль пересохшего русла реки Баас на встречу с будущим героем моего романа «Ангел мой» подполковником Октавианом Шрамом – я сохранил подлинное имя и фамилию главного героя, я понял, чем завораживает война. Возможностью поделить мир на черное и белое. На друзей и врагов. Предательство в жизни обычной окружает нас ежедневно. Оно всегда с полутонами. Мы запутались в предательствах. А на войне цена предательства – смерть.

1 сентября мы пошли в школу, и моя первая учительница по русскому языку и литературе Куликова задала сочинение на вольную тему. Что-то типа вечного «Как я провел этим летом?» Мама посоветовала мне правдиво описать то, что случилось с нами по дороге от Веселой Горки да райцентра. Я попробовал. Получилась полная школьная тетрадь. Если не ошибаюсь, 12 страниц. Куликова отправила тетрадку в Николаевск на конкурс школьных сочинений. Моя писанина заняла там какое-то место… Спустя несколько лет, уже в интернате, я написал сочинение на вольную тему. Оно называлось «Елизарыч». Про бывшего зека, врача-вредителя, с которым я проработал целое лето в геологическом отряде. Вот оно-то, совершенно точно, заняло второе место на Олимпиаде по литературе и русскому языку среди старшеклассников Нижнеамурья.

Когда я сегодня, по просьбе старшей внучки Юлии, задумываюсь о природе своего литераторства – впрочем, сильно не заморачиваясь, я отчетливо понимаю, что подвигла к нему меня моя мама, деревенская сказительница. Каким-то образом она поняла, что мне стоит попробовать складывать слова и переносить их на бумагу.

Мама к моей писанине и к первым публикациям в районной газете относилась прохладно. То есть никак. Не критиковала, но и никогда не хвалила. Сам я ведь тоже был не высокого мнения о своем сочинительстве. Я был «работящ». Как я уже, надеюсь – иронично, заметил.

Зато мама поощряла чтение. И любила спорить со мной. Нехватка аргументов в спорах подвигала меня к чтению критической литературы. Я достаточно рано узнал Белинского, неистового Виссариона. И Писарева Дмитрия, считавшегося третьим, после Чернышевского и Добролюбова, великим русским критиком-шестидесятником. Поразительным для меня было то, что Писарев умер в 27 лет. Он утонул в Рижском заливе.