Жук золотой

Они идут по портовому поселку в Клуб интернациональной дружбы. Слегка кривоногой толпой, низкорослые, прищуренные, с жесткими черными волосами на голове – все прекрасно одетые! Снежно-ослепительные водолазки, синие джинсы, туфли-лодочки. Не трудно догадаться, что на выпускной вечер в десятом классе мы – все шестеро пацанов, музыкантов самодеятельного секстета – были одеты в белые японские водолазки, в битловки – такие литые костюмы, где пиджаки без воротников, по моде, введенной легендарными битлами, и в лаковые штиблеты, которые мы уже перестали называть по-иннокентьевски баретками, а называли, как истинные магинцы, корочками! Хочу только заметить, что на дворе 1968 год. Московским стилягам и модникам такие наряды и во сне не могли присниться! При этом, где Москва с Меккой всех фарцовщиков – гостиницей «Националь», и где порт Маго, с его КИДом?! Нас разделяли тысячи километров. Чудаковатые иностранцы из знаменитой страны восходящего солнца вошли в наше, по-нищенски опрятное, детство, как нож входит в желтое сливочное масло. Сравнение, без натяжки, вполне уместное. Мы менялись с японцами не только на красную икру и на открытки с видами Сахалина. Сливочное масло, черный ноздреватый хлеб и октябрятские значки с портретом кудрявого Володи Ульянова тоже были в ходу. Пользуясь сленгом тех незабвенных лет, они неплохо хиляли на обмен.

Геннадий Кияшко, преподаватель музыки и бессменный руководитель секстета, делает мне тайный знак. Я выхожу на авансцену с аккордеоном, который тянет меня к полу. Надо заметить, что еще в девятом классе я стоял на уроках физры последним в строю. Но и в интернате, и вокруг него, в порту Маго, уже не было ни одного человека, который осмелился бы публично обозвать меня шкетом. Мой дружок калганщик Бурыха играл в нашем секстете на баяне. Мы начинали с популярного танго того времени: «Опять мы с тобой повздорили… Ну зачем? Почему?» Песню по радио исполняла Майя Кристалинская. Вся страна слушала. Там были такие слова: «С утра ты сегодня хмуришься. До сих пор, до сих пор. Молчишь, не глядишь, и куришь все, тянешь свой „Беломор“. А мне до тебя только шаг всего…»

И тут вступал на трубе Кияшко.

О!

Как он вступал!

Фактически после высокой и чистой рулады трубы Кияшко весь танц-зал трепетал в восторге.

Тела танцующих пар слипались.

Все начинали чувствовать друг друга.

Пацаны в нашем секстете уже вовсю пробовали «Пис» с фильтром – замечательные японские сигареты. Сам же я первый раз бросил курить примерно в шестом классе. Учительница по литературе сказала: «Тебе надо бросить курить. Займись поэзией. У тебя получится…»

Поэзия не считалась в нашей среде серьезным занятием. Лить кастеты из свинца на вершине утеса Шпиль совсем другое дело! Но меня все время тянуло рифмовать. Кудрявый мальчик Никитка гонялся за мной даже на переменах. Наследник морского рода. К концу шестого класса районная газета «Ленинское знамя» опубликовала подборку моих первых стихов. Кроме «В порт Маго заходили корабли» там были и такие строчки: «Фуражка и кортик. Тужурка… И холмик промерзшей земли. И я – интернатовский Шурка. И в море его корабли».

Море уже вовсю рифмовалось с горем. Мы тогда взрослели рано. Может, потому, что родились вскоре после большой войны.

Отца не стало, когда мне было двенадцать лет.

Тогда же я, действительно, впервые бросил курить.

Но когда наша солистка Люба, крановщица, выводила, одетая под Кристалинскую – с платочком на шее, про «Беломор», я доставал и закуривал на эстраде… папиросину! По тем временам неслыханная дерзость. Сейчас такой прием называется креативом. Фишку придумал Кияшко. Даже видавшие виды японские моряки – уж они-то по ночным барам пошастали, верно, вволю – отлипали от своих русских партнерш, с восторгом смотрели на меня и хлопали. Честно говоря, я тогда еще не знал, что коноплю лучше всего забивать в папиросу, нежели в сигарету. Про наркотики мы даже не слышали. В тот момент я думал только об одном. Как бы, вкусно затягиваясь дымком, с позором не переломиться под тяжестью аккордеона на глазах у публики. Аккордеон был полным. То есть не четверть и даже не половинка. С двенадцатью, кажется, регистрами. Он висел на мне перламутровым гробиком и доставал до колен.

Я, если совсем по-честному, все еще оставался Куприком.

С косой челкой и двумя фиксами на передних зубах.

Не хватало только жимов.

Великолепных хромовых сапог.

И габардиновых брюк цвета «тухлая сирень».

Понятное дело – с напуском.

По части раскованности японские моряки обгоняли нас всех.