Жук золотой

Три мандарина я незаметно отношу в свой кабинет, расположенный в мансарде, под крышей дома. Бурыхе, Пыжику и Куприку. Сорок семь – дели всем. Два мандарина отдать уже некому. Они лежат у меня в кабинете на подоконнике. И я никому не разрешаю их трогать. Я даже однажды устроил скандал, когда мандарины попыталась выбросить. Какие-то подозрительные мошки залетали по кабинету в феврале. До самой весны лежат мандарины. Пока не засохнут и не превратятся в два сморщенных оранжевых комочка.

Я не верю в переселение душ.

Но ранним утром, когда первые электрички грохочут на стыках Правдинского переезда и когда вислые сумерки ползут в полукруглое окно моей капитанской рубки на третьем этаже – так устроен кабинет, мне кажется, что мандарины начинают светиться оранжевым светом.

То ли это лучи маяка, то ли бакена.

Свет из моего детства. «Гаснет детства смешной фонарик – батарейка кончается в нем…»

Никто еще не утонул и не сгинул. И нелепый щенок Цабэрябый вернулся. С обрывком веревки на шее. И зэк в тайге не повесился.

Елизарыч, бывший врач-вредитель, перебирает струны гитары.

Капитан танцует свою чечетку на сцене сельского клуба. Идет на стон. И Зинка, королева бродяг, летит на коне по рыжему склону сопки. Бурыха и Пыжик склонились над чертежом плота, на котором мы совсем скоро уйдем в свое кругосветное плаванье.

И никогда больше не вернемся.

Никогда.

И только Адольф Лупейкин, символ мужского бесстрашия, перекинув конец белого кашне через плечо, машет нам вслед рукой. А его дебаркадер «Страна Советов» провожает нас басовитым и хриплым гудком, обещая шторма и бури.

Мы говорим не штормы, а – шторма. Дебаркадер сам готов сорваться с якорей и уйти в плаванье.

Оранжевый луч из других пределов, пока мне неведомых, посылают Серега и Хусаинка. Свет сулит мне надежду. Он сливается с лучами тысяч маленьких шариков-мандаринов, на которые была похожа наша нижнеамурская икра.

Путь до пределов пока никем не измерен.

Дорога, которую каждый проходит в одиночку.

Вернемся на бейсбольную площадку.

Нам казалось диким: играть, по существу, в обыкновенную лапту, в белых штанах. Японцы, разгоряченные игрой, могли на глазах у всех, и на глазах наших девчонок тоже, подскочить на край площадки и (цензура) прямо с обрыва. Причем некоторые, я хорошо помню, соревновались в мощности струи и дальности боя. Мы, случалось, тоже так делали. Все пацаны, а потом и мужики, соревнуются похоже. Но не глазах же девочек!

И еще японцы, на публике, могли громко рыгнуть или… В общем, по-научному функция называется метеоризмом. Есть и другие термины: испортить воздух, выпустить газы. По-деревенски-то понятно – как. Дурак знает. У нас в интернате был другой термин – шептуна пустить. Спальня, по четыре кровати в два ряда, называлась по-морскому кубрик. Дядя Вася Забелин, наш воспитатель, всю свою сознательную жизнь прослужил боцманом на корабле. Поэтому мы по очереди тянули палубу – мыли в комнате полы, отбивали кантики – как по линейке натягивали простыни и поверх их грубые синие одеяла. Да так надо было натянуть кантики, чтобы образовались две идеально параллельных линии. Белая и синяя. Потом дядя Вася своим белоснежным носовым платком касался подоконников, тумбочек и железных спинок кроватей. Не дай Божé (он так говорил – «Не дай Божé!» с ударением на последнем слоге) пылинка. Ноги перед отбоем мыли строем, в тазиках. Никаких душевых тогда еще не было. По субботам помывка в общественной бане. Головы у пацанов стриглись машинкой под ноль. В старших классах разрешалась челка и полубокс. В общем, все было заточено на гигиену. В интернате боялись, по-медицински говоря, педикулеза. А по-простому – вшей. Ну и чесотки с цыпками и лишаями. И вот в такой обстановке чистоты и опрятности пацаны по ночам пускали шептунов. Может, не специально, а, скорее всего, неосознанно. Шептунов накрывали одеялами и били подушками. В темноте. Бурыха утверждал, что получалось достаточно больно. Шептуна вычисляли всем кубриком. И ни разу не ошиблись.

В общем, когда японские моряки во время игры – и на танцах тоже! – рыгали и грешили метеоризмом, мы зажимали носы. А девчонки демонстративно отворачивались или уходили.

«Вот ведь дикари какие, – думали мы, – а еще японцы!»

Дядя Вася Забелин, в ответ на наши рассказы, однажды заметил: «Японская нация – умная нация… Она бамбук ест. И живет по-другому. Не так, как мы!»

И почему-то строго погрозил нам пальцем.

Кто же знал, что дядька-боцман окажется прав. Что кроме постулата «что естественно – то не безобразно» в эстетике жизни и поведения японцев заложены такие понятия, как саби, ваби, сибуй и югэн. Последнее, югэн, навеяно буддизмом. И, если совсем коротко, воплощает в себе прелесть недоговоренности, мастерство намека или подтекста. Сибуй – красота естественности и красота простоты. То есть первородное несовершенство. Понятие ваби включает в себя отсутствие чего-то вычурного, как сейчас говорят, гламурного. Броского и нарочитого. То есть вульгарного. Мудрая сдержанность – вот что такое ваби.