Жук золотой

Мне захотелось прийти на мыс Куприянова.

Мне казалось, что наконец-то я уплываю из родной деревни навсегда. Выглядел я, конечно, опять блистательно. Не в стоптанных ботинках и в бабских шароварах с начесом! Высокий, в черном мундире, белых перчатках и с позолоченным кортиком на бедре. Ветр трепал мои кудри, которые выбивались из-под фуражки с морской кокардой.

Усы… Да, конечно, усы! Они воинственно топорщились.

Увозят милых корабли, уводит их дорога белая.

Тепленькая стояла на пригорке и теребила косу, переброшенную на грудь. Грудь, разумеется, вздымалась от девичьего волнения.

Мы почти не смотрели на нее. Ни Миха, ни я, ни Хусаин.

Пыжик прокладывал курс на бакен Прощальный. А оттуда уже к устью реки Иска. Он прекрасно ориентировался в лимане.

Словно прощаясь, я взглянул на утес и на его широкое крыло, где раскинулась моя деревенька.

Голоса зазвучали во мне с небывалой силой. Комнаты и каюты выстраивались анфиладой! Крузенштерн, Беллинсгаузен, Невельской! Опять паруса Крузенштерна шумели над моей головой… Мичманом Куприяновым чувствовал я себя.

И не было передо мной никаких преград!

Вовсе не Пыжик, Миха, Женя и Бурыха, а морские офицеры Коля Бошняк, Дима Орлов, Петя Казакевич и Коля Чихачев были рядом со мной. Гиляки местных стойбищ курили свои китайские трубочки, и из-под их фетровых шляп, которые они так любили, торчали косички.

Старшóй, опытный флотоводец Козлов, три раза свистнул в свою боцманскую дудку. Пушка выстрелила…

Мы уходили в плаванье!

Может быть, навсегда.

Мы дошли по течению до Вайды. От силы три километра. На шестах, вдоль берега, вернулись обратно. Надо было собирать провизию, готовить инструменты и палатки для сплава по Иске.

Дядя Абдурахман, за ужином, спросил:

– У вас кто пойдет капитаном?

Хусаинка кивнул на меня. Строить плот для сплава по Иске придумал я. Несмотря на маленький рост, я согласился быть капитаном. Невельской тоже был маленького роста, ко всему прочему, еще и рябой. Блистательная Катя Ельчанинова отвергла красавца и щеголя Пехтеля. И выбрала Невельского!

– Как пойдешь? – продолжил Абдурахман Айтыкович. – До устей Иски вам ходу не меньше месяца. И то под парусом. Или забрасываться в верховья… Разбирать плот, везти его на Многовершинку, там снова собирать. Имей в виду: на реке есть заломы! Придется плот обносить.

Он испытывающе посмотрел на нас.

Мы с Хусаинкой растерянно переглянулись. Действительно, как?!

– Что же вы раньше не сказали, папа? – горько спросил Пыжик.

Своих родителей Мангаевы, да и мы тоже, в деревне очень долго называли на «вы». Теперь стало понятно, почему дядя Абдурахман шутливо просил меня привезти ему две зубатки на котлеты. Зубатка – кета, оставшаяся охранять поляны икры в верховьях речки после икромета самок. Она приобретала грозный вид: пятнистая, с выросшим горбом и зубатыми челюстями. До самых морозов кружила зубатка на терках. Охраняла потомство от прожорливых зверей: росомах, лис и медведей. Терки не замерзали – природные инкубаторы мальков лосося. Зубатку деревенские мужики добывали только в декабре.

– Ты думаешь, капитан тот, кто стоит в белом кителе на мостике и отдает команды?! – Дядя Абдурахман достаточно строго посмотрел на меня. – Капитан тот, кто хорошо думает. Прежде чем отдать команду «полный вперед», надо проложить курс.

Я вспомнил инструкции и списки Фаддея.

– А раньше вы не могли нам сказать? – еще раз горько спросил Хусаинка. Вся неожиданная тяжесть похода, задуманного нами, предстала наконец в наших головешках. Даже Женька Розов, самый умный среди нас, не сумел просчитать трудностей маршрута.

– Если бы я сказал вам, что плот надо рубить в верховьях Иски, то сейчас у вас не было бы плота. А так он есть. И на нем можно ходить по реке. И потом, я не был уверен в том, что плот вы достроите…

Ответил Абдурахман Айтыкович.

И звонко отвесил ложкой по лбу младшему Мангаеву, Заману. Под шумок важного разговора Заманка попытался нарушить очередь в поедании семейного супа за столом.

Когда я приезжал в Иннокентьевку из Хабаровска, из Москвы, а потом и из Лондона, Хусаин еще был жив. Мы любили с ним посидеть на берегу Амура. На тех задах мангаевского огорода, где когда-то мы построили свой плот. Хусаин уже вернулся с морей. Я еще продолжал мотаться по свету. Брали с собой фляжку, пару рюмок, кусок копченой кеты. Хусаинка обнимал меня одной рукой за плечи, в другой он держал рюмки.

– Ну, что, Саня, давай нашу, любимую.

И сам начинал первым:

Но мой плот, свитый из песен и слов,
Всем моим бедам назло, вовсе на так уж плох…

Он и правда оказался не плох. Плот Кон-Тики-Пыку.

Поздней осенью старшие Мангаевы вморозили в лед на мари крепкое бревно, на котором закрепили крутящееся колесо телеги. К колесу, на двух длинных палках, как на оглоблях, прикрепили плот, уже без греби и кубрика. Старшие парни раскручивали плот с невероятной силой. Он летел по кругу, и ребятня, гроздьями висевшая на палубе, с хохотом и визгом, кубарем разлеталась по льду. Выкинутая центробежной силой.

Мы с Пыжиком держались до последнего.