Жук золотой

Я стелился по палубе, вжимаясь в доски и бревна. Я становился частью плота. Хусаинка хватался за мой пояс, солдатский ремень с бляхой-звездой. Мы висели, распластавшись по воздуху. Но старшие Мангаята и братья Комковы удали не теряли. Именно они раскручивали на замерзшей мари новую покатушку. Сцепив зубы, они все сильнее и сильнее разгоняли плот! И, наконец, мы с Пыжиком, ко всеобщему удовольствию ребятни и к снисходительному торжеству старших, вылетали, словно выпущенные из пращи, с плота.

Дальше наш Кон-Тики уже плыл один. В мареве снежной пыли, он летел прямо к первым звездам, выступавшим на морозном и огромном небе. Он уплывал от нас в неведомые дали. Теперь-то мне понятно: он уплывал в легенду.

Им не дано понять,
Что вдруг со мною стало.
Что в даль меня позвало.
Успокоит что меня.

После покатушек мы, замерзшие, прибегали греться к Мангаевым. Тетя Зина наливала нам чай с вареньем. Из кислой иннокентьевской смородины. Я ее не любил. Но уже тогда срифмовал. Любой бы догадался – как. Я не знал, что рифма «смородина – родина» станет самой точной в моих упражнениях.

Да и в жизни тоже.

Если, конечно, не считать рифму «море и горе».

Хотя у того же Митяева немного по-другому:

А на Цейлоне-острове или на Майорке
Русскому с татарином никогда не жить.
Родина есть родина – лапти да махорка,
Так скроила матушка – и не перешить!

Русский с татарином – это про нас с Хусаинкой Мангаевым.

Сомбреро

Поэзия, как известно, должна быть глуповата. Но сам поэт не должен быть дурак. Первую фразу написал Александр Сергеевич Пушкин в письме к другу, поэту Петру Вяземскому. Письмо датировано маем 1824 года. Спустя 150 лет Новелла Матвеева шутку подхватила: «Но сам поэт не должен быть дурак».

Та самая Новелла, которая написала: «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней!»

Когда я открыл для себя Новеллу Матвееву, я просто задохнулся.

Чем больше я погружался в поэзию и в биографии ее творцов, тем сильнее меня лихорадило. От небывалых совпадений и страстей. С их любовями, разлуками, ревностью и предательством.

Оказалось, что в жизни рифмуется все. Ну… Или почти что все! И таинственным образом одно следует из другого. Уж коли смородина, то, значит, так тому и быть – родина… Ее цвет, запах и вяжущий вкус. От гула прошлого времени у меня закладывало в ушах. От всполохов, залпов и пламени свечей рябило в глазах. Я слышал голоса своих будущих героев. Я немотивированно выскакивал из-за парты и тряс головой, чтобы хоть как-то навести порядок в перегруженной детской головешке. У меня начинало громко колотиться сердце. Я не мог спать. Я не знал, что мне со всем этим делать! Мне поставили диагноз: пролапс митрального клапана. Я точно знал, что никакого пролапса у меня нет. Что в дальнейшем и подтвердилось.

Самое страстное. Мне хотелось верить в сказки и в мечты.

Вот я лечу в космос. Я – второй после Гагарина. А вот я адмирал, как Невельской. Открываю новые земли! Получаю Нобелевскую премию. Нобелевскую – обязательно. А вот дорогой Леонид Ильич вручает мне Звезду Героя Советского Союза! Гертруду, так и не полученную дядя Ваней Крутовым.

Что интересно, последняя мечта почти сбылась. Ну то есть как сбылась? На третьем курсе института меня отправили на слет студентов-отличников, в Москву. Сподобился. И Брежнев в каком-то торжественном зале, лично, повесил мне на грудь награду. Правда, не Звезду Героя, а всего лишь медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина». Длинное название.

Медаль получили все участники слета.

Моя первая в жизни награда.

Из рук дорогого Леонида Ильича.

Лирика захлестывала меня и сбивала с ног. Я писал километры стихов. Графоман несчастный. Утром рвал их. Я изощренно фарцевал с японскими моряками. Исправно, как секретарь комитета школы, собирал комсомольские взносы, отвозил их в Николаевский горком ВЛКСМ. Неплохо учился. Попутно, в тайне от друзей, я лапал Аньку Замиралову, упругую подружку Бурыхи. Однажды получил от нее по морде. Не считал себя подлецом. А мама однажды сказала: у подлеца – два лица.

У меня, получалось, лиц было много.

Много лет спустя, размышляя над тем, что происходило с нами в детстве и юности, я пришел к формуле двойственности. Той самой, о которой размышлял Нагибин. Потом я, ни много – ни мало, разгадал загадку и необъяснимую тайну русской души. «Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить…»