Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Тут из-за гаражей показалась бабуля Мартуля. Она шла быстро, хозяйственная сумка билась о ногу. Бабуля сообщила, что очередь за сосисками придется достоять мне, так как в другой магазин — на улице Строителей — завезли водку и надо обязательно занять очередь. Водка была важнее сосисок и даже важнее сахара. Понятное дело, хорошо, когда появляются сосиски, но без них мы давно уже привыкли жить. Сахар — вещь интересная, из него можно гнать самогон. Но водка — продукт особый. Ее надо держать на черный день в шкафу, завернутой в шубу из каракуля, чтоб спрятать от отца. Без водки никто не починит кран в ванной и не заменит трубу в туалете.

Мне не хотелось стоять в очереди за сосисками. Однако бабуля взяла меня за руку и отвела в магазин на улице Марии Авейде, посадила на подоконник рядом с какой-то женщиной, сообщив той, что вот она, Света. А мне сказала: «Держись за тетей», — сунула талоны на колбасные изделия и деньги: «Не потеряй!». Сама же побежала на улицу Строителей занимать очередь за водкой.

Я сидела на широком подоконнике. Вокруг толпился народ. Счастливчики стояли у прилавка, те, что были в самом конце очереди, курили на пороге. Спиной я упиралась в нагретое солнцем окно. Люди говорили о суверенитете и танках, ругались материным словом «путч», а потом продавщица вдруг выкрикнула: «Обед!». Толпа завозмущалась, мужик в белой кепке заметил: «Передо мной два человека осталось. Какой еще обед!». «Такой», — не церемонясь, сообщила продавщица и, когда люди нехотя вышли на улицу, захлопнула и закрыла на засов дверь магазина.

Я не слезла с подоконника и не вышла на улицу, потому что знала: потом меня ни за что не пустят на мое место в очереди. Такое уже случалось, и не раз: бабки с авоськами выталкивали меня из очередей и сердито кричали: «Нахалка, еще и врет, что тут стояла!». Я начала подозревать, что порой становлюсь невидимкой. Вот и на этот раз меня никто не заметил. Продавщица ушла в подсобку и стала там жевать мощными челюстями колбасные изделия. А я закрыла глаза и вспомнила свое измерение — каким оно было раньше, до падения второго солнца, — его трещинки на белых камнях и бурление воды под небом.

От жары и духоты захотелось спать. Засыпая, я вспомнила еще и кладбище Рубежное (Рыбешка — так его все называли). Кладбище находилось в десяти километрах от города. Там росли высокие деревья, в августе их яростно трепал ветер, выворачивал наизнанку листья.

У ворот с надписью «Рубежное кладбище» стояла каменная церковь — в ней отпевали мертвецов. А позади церкви из земли торчала водозаборная колонка. Неподалеку был домик сторожа, гладкий и белый, как украинская мазанка. Шоссе, неожиданно выныривающее из-за полоски леса и убегающее разбитой асфальтовой змейкой за горизонт, было почти всегда пустынно. Только на Пасху сюда организовывалось паломничество автотранспорта. Колоннами подъезжали автобусы с людьми, по весеннему половодью толпы мужчин и женщин, заправив за отвороты резиновых сапог штаны и подоткнув между коленок юбки, шли с разукрашенными яйцами, пряниками и конфетами навестить могилки своих покойников.

Но я попала на Рыбешку не в Пасхальный день. Кругом безлюдно, ветрено и пыльно. Почва на кладбище у церкви была песчаная, а у озера — суглинок. Прямоугольные памятники, деревянные кресты, свежие насыпи, заваленные венками, — все это, насколько хватало глаз, раскинулось среди высоких берез и молодых черемух.

Рыбешка — это гладкие камушки, шелестящие под ногами при подходе к озеру (из озера в ведрах носили воду, чтоб помыть памятники своим мертвецам); это шуршание ветра в траве и деревьях, уж, юрко снующий по песку; это рыбка с диковинным желтым глазком, которая умерла и которую прибило к берегу, — я видела, как ею игрались волны озера, ударяя ее о камушки на берегу. Рыбешка — это рубеж, только сейчас поняла я. Но мне был неведом страх перед рубежом, определившим границы живого мира и призрачно намекавшим, что скрывается за его концом. Мне не нужны были намеки, чтобы догадаться, что там, скорее всего, — еще одно измерение, где дожди пахнут нефтью или глиной.

Я шла по Рыбешке к памятнику за белой оградкой. Под этим памятником были зарыты кости моей матери — там была она сама, ее ребра и ключицы, кусочки платья, в котором ее закопали здесь много лет назад, остатки ее волос цвета солнца. Мать слилась с пыльным рыжеватым суглинком под моими ногами. Я стала забывать ее запах. Но стоило открыть шкаф в Большой комнате и втянуть ноздрями воздух, забившийся в складки ее шубы, — и он прорывался сквозь время, в голове расширялся взрыв, рождалась и росла новая вселенная, и реликтовое излучение изливалось на вещи, застрявшие в нашей квартире. Эти вещи, эта мебель, эти беленькие обои в полоску вместе со мной заражались воспоминанием о матери — точнее, о ее запахе.

Возле памятника я присела и сказала, что очень соскучилась по ней. Памятник, кажется, все понимал. Он сочувствовал мне, но не мог вернуть ее домой — под ним был лишь прах, смешавшийся с суглинком.