Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

На оглушительный шум прибежала одна из соседок, и вместе с бабулей они стали кричать отцу, что его нужно прибить. Бабуля убедительно размахивала кухонным полотенцем, на плите у нее подгорали блины. Отец испуганно пятился к двери, давя подошвами зеркальное крошево. Разбитый трельяж выставили в коридор, и он стоял там еще долгие годы, даже после конца света он там все еще стоял.

Убрав осколки зеркала, бабуля Мартуля села на диван и заплакала.

— Ты чего? — испугалась я.

Она ответила, что зеркало разбилось от того, что в нем отражалось слишком много покойников. Я помнила, что трельяж во все дни, когда покойники лежали в своих гробах в Большой комнате, был занавешен простыней, но спорить с ней не стала.

Зимний проспект

Три потрясения было у меня в ту осень. Первое — Мишка Кульпин во дворе запустил кирпичом в голубя и убил его. Второе — в моем измерении, навеки, как думала я, ветреном и бесснежном, наступила зима. А третье — в школе мне рассказали, что мы своего царя сами убили — застрелили в голову в старом городе на реке Исети, на восточном склоне Уральских гор. До того дня, когда мне рассказали правду, я жила с уверенностью, что царь сам отрекся и ушел в тайгу — жить в избе и сажать огород. Ну а революции и войны случились сами собой, потому что царь ушел: нечем было заполнить отчаянную пустоту без него — вот и придумали Империю зла.

Голубь, подбитый Мишкой, не сразу умер. Несколько дней он лежал на подстилке из травы, под крыльцом подъезда, а я носила ему воду и хлебные крошки. Ленка Сиротина, заметив, что я каждый вечер сижу на корточках рядом с крыльцом, тоже под него заглянула и сказала мне: «Давай это будет наша общая тайна» — и вместе со мной начала таскать воду и хлеб для разучившейся летать птицы. Но голубь недолго был нашей тайной, к исходу среды он умер, и Ленка, с торжественным и скорбным лицом, похоронила его под рябиной, даже крест поставила — из двух палочек, связанных веревкой.

После школы, бросив портфель в высокой траве у мусорных баков, я сидела на остывающей сентябрьской земле и все думала, не уйти ли мне отсюда навсегда? В моем измерении снег накрыл черную пыль на холмах, а в небе стояло далекое ясное солнце. Там ничто не мешало мне думать о мертвом царе и убитом голубе.

Снег скрипел под ногами, когда я шла вдоль железной дороги на юго-восток. Но холодно мне не было. Здесь никто не заставлял меня носить пальто мышиного цвета, давно ставшее мне коротким, и питаться картошкой из кооператива на улице Строителей. Поезд — заметила я — всегда проносился мимо в один и тот же час: он жил по своему собственному расписанию. А однажды случилась чудесная вещь. Издали я услышала протяжный гудок и взмахнула рукой, приветствуя поезд. Тут локомотив замедлил ход и остановился. Я влезла на подножку и вошла в пустой вагон. Поезд тронулся, набрал скорость — и несся по бескрайним холмам долгие дни и ночи. В окошко по ночам била льдинками метель, по утрам светило солнце, а поезд все несся и несся, пока не остановился глухой ночью в неизвестном месте.

Я нерешительно спросила у поезда: «Сходить, что ли?». В ответ он издал задорный гудок, что означало: «Ну а как же!». Я вышла из вагона — и поезд понесся дальше без меня.

Передо мной была станция и фонарный столб. Толку от фонаря не было — он не горел. Но мне и надо было, я и так все прекрасно видела — так же хорошо умел смотреть в темноту Тасик. Может быть, он и сейчас смотрел в темноту — где-то в другом, неведомом мне мире.

На станции было тихо и тепло. Мирно стояли пустые ряды деревянных скамеек в зале ожидания. Часы на стене не отсчитывали время, стрелки на них остановились без четверти третьего — наверное, навсегда. Я прилегла на пол у батареи центрального отопления и заснула. Проснулась я в утренних сумерках. За окнами в тишине падал пушистый снег. Я вышла из здания станции и оказалась на пустынном проспекте. Здесь стояло несколько двухэтажных домов — но не таких, как на улице Второго Интернационала, а кирпичных. Высоко в небе парила птица, а под ногами у меня была асфальтовая дорога, припорошенная снегом. Проспекту не было конца — как числовой луч с точкой отсчета у станции, он тянулся в бесконечность. На моем пути изредка возникали серые дома, на углу каждого висела табличка с номером. В этом ряду чисел слишком многих недоставало: был дом под номером два, но не было домов под номерами четыре, шесть и шестнадцать. Возможно, их забыли сюда поместить, а возможно, им просто было здесь не место. И тут я увидела еще одно чудо — большое дерево, запорошенное инеем, а под ним человека. На человеке была вязаная шапка, свитер, оранжевая жилетка и пузырящиеся на коленях трико — такие в зимние месяцы носил под штанами мой отец. Человек чистил пустынный проспект от снега совковой лопатой и смотрел на мир раскосыми, как у китайца, глазами.

Я подошла к нему, дернула за трико и спросила:

— Ты китаец?