Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Человек испуганно оглянулся, подтянул трико и сильно задумался, а потом продолжил расчищать совкой лопатой проспект. Он не видит меня — поняла я и за его спиной принялась лепить снежную бабу.

Гроб в золотистых нарциссах

К мусорным бакам через двор направлялась бабуля Мартуля. Первым делом она отругала меня за то, что мой портфель валялся в траве, а вторым сообщила:

— Умерла наша Шурка. Вчера в Томашевом Колке. Отмучилась.

С сантехником Свищенко на заводском ЗИЛе бабуля поехала в похоронное бюро и с болью в сердце истратила припрятанную на черный день денежную заначку — купила для Шуры зеленый, в золотистых нарциссах гроб. Другого в похоронном бюро не было.

Ночью мертвая сумасшедшая Шура лежала в морге, а гроб стоял в цехе, на длинном высоком верстаке.

Гомункулы спят в Маленькой комнате на тахте. Отец пьет водку на кухне. А я — с бабулей на дежурстве. Хожу по пустому ночному цеху и стараюсь не смотреть на гроб. Я не забываю о нем ни на минуту — на весь цех гроб пахнет сосновой смолой. Через высокие — от пола до пятиметрового потолка — окна в цех проникает лунный свет. Под потолком — кресты железных балок и темнота. Где-то там, на самом верху, по железным балкам ходит кошка. И я хожу вместе с ней: она сверху, а я внизу.

Хоронили Шуру в погожий день. Делегация в составе меня, бабули Мартули, сантехника Свищенко и троих слесарей с завода прибыла на старом пазике на кладбище Рубежное. Свищенко и трое слесарей подхватили гроб, поставили его у ямы на две специально привезенные для этого табуретки. Пришел молодой поп в рясе. Закатывая глаза, отпел и ушел. Гроб заколотили гвоздями и на веревках спустили в яму. Бабуля, а потом я кинули на крышку гроба по горсти пыли — и яму закидали землей.

— Плохая здесь, у церкви, земля, песчаная: сгниет Шурка быстро, — сказала бабуля Мартуля, когда мы уходили с кладбища. — У озера, где наши лежат, лучше. Там глина.

А я все вспоминала мертвую Шуру в гробу с нарциссами. Такой длинной при жизни она никогда не была. Такого белого, в горошек, платка никогда не носила. Лицо было обтянуто желтой кожей. Острый нос возвышался над впалыми щеками, как Эверест. Но что мне не суждено было забыть никогда, так это белки глаз и мутные зрачки мертвой Шуры — ей вовремя не положили пятаков на веки, объяснила бабуля, и глаза так и остались неплотно закрытыми.

О похоронах я рассказал Ленке Сиротиной.

— И ты не боишься теперь? — спросила она меня. — Ведь покойники являются тем, кто их видел.

После Ленкиных слов я несколько долгих месяцев не могла отогнать это видение. Оно являлось, когда я ложилась на перину в Большой комнате, а бабуля выключала свет. Тогда-то и вставал передо мной острый и долгий, как Эверест, нос и мутные зрачки — две грязные капли на белках глаз под неплотно закрытыми веками. Это видение мучило меня — и я крестилась, как участковый учил. Почему она являлась мне каждую ночь? Наверное, чувствовала вину за то, что так и не запустила со мной ядерную бомбу.

Однажды ночью я набралась смелости и спросила призрак Шуры, снова ко мне явившийся, зачем перестройка? Шура ответила неопределенно:

— Нам хоть ссы в глаза — все божья роса.

Я проснулась и в страхе оглядела комнату. Нет, мертвой не было. Тогда я уселась на подоконник, уставилась на пустырь и отправилась в свое измерение — гулять по заснеженному проспекту.

Печатная машинка

Всю осень по выходным — неделю за неделей — мы с бабулей ездили в Овраг подпольщиков разгребать завалы в комнате сумасшедшей Шуры. Коробки, узлы, тюки, чемоданы в ее комнате и тот мусор с помойки, что Шура не успела рассовать по коробкам, узлам, тюкам и чемоданам, — все досталось нам, как ее единственным родственникам, а сама комната — государству. Соседке, похожей на мамонта, бабуля Мартуля отдала большого размера коричневые сапоги, найденные на антресолях, — еще добротные, семьдесят шестого года выпуска. А патефон и коробку старых пластинок забрала домой. Узлы с тряпьем и кипы журналов с пожелтевшими, склеившимися листами бабуля перетаскала обратно на помойку. Койку Шуры разобрали и тоже отнесли к мусорным бакам — вместе с матрасом, простыней и всей одеждой из шкафа. «Беда будет, если оставить, нельзя за покойниками донашивать», — объясняла бабуля. Четырехсотлетний торт-безе, как только был обнаружен, отправился вслед за вещами-собратьями на помойку.

Я тоже копалась в пыльном шкафу — перебирала вещи. Порой меня бросали на несколько часов одну в гнезде безумной старухи, давая поручение «разобрать» левый угол комнаты или правый. «Разбирала» я плохо — не могла отличить нужной вещи от ненужной, и бабуля за мной часто пересматривала вещи заново. «Это на помойку, это соседке, это можно оставить», — быстро и деловито сортировала она.

Одна коробка была тяжелее других. Я с трудом стащила ее на пол и открыла. Там была банка с гвоздями, мешок с лампами от старого черно-белого телевизора и печатная машинка, которую давным-давно Шура выкрала из детского сада — прямо из кабинета заведующей.