Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

За окном между тучами виднелся бледный бок луны. Дул ветер. Мы смотрели друг на друга. А в это самое время стая бородатых маклаудов вылезала из разлома в земной коре у театра на Дубровке, надевала на головы черные маски. Маклауды взяли в руки автоматы Калашникова и вошли в театр, где шло триста третье представление спектакля «Норд-Ост». Кто знает, что за существа были эти маклауды, — быть может, гоминиды с признаками шимпанзе, гориллы и человека, что спали шесть миллионов лет в глубоких слоях почвы? Луна все заглядывала в окно, ветер все раскачивал шпиль Останкинской башни, и мы все лежали с фонариком под одеялом и смотрели друг на друга. Пока не села батарейка и фонарик не погас.

Секс с трупом

В далеком городе Женеве начали строить Большой адронный коллайдер, чтобы поймать бозон Хигса, — ведь все верили, что именно бозон придает инертную массу элементарным частицам в этом измерении. А мы всем курсом вышли в институтский двор и сфотографировались между кустом бузины и памятником Герцену. А потом ушли из института навсегда. На кадре остался двор, желтые стены трехэтажного особняка, я в синей кофточке в цветочек. Теперь я имела право говорить всем, что я писатель, ведь так было написано у меня в дипломе. Но Денис брезгливо поморщился, когда услышал это соображение, и ответил:

— Ты можешь говорить кому угодно и что угодно, если, конечно, тебе не будет от этого стыдно.

Что это значило — стыдно? И тогда Денис объяснил мне: писатели вымерли миллион лет до нашей эры, а труп их литературы, никому не нужный, разлагался и вонял. Кто-то еще ставил трупу градусник и разжимал ему челюсти, чтоб вложить в рот аспирин. Похороните уже наконец, будьте человечны.

Я посмотрела на фотографию еще раз. Теперь синяя кофточка в цветочек показалась мне опознавательным знаком моей принадлежности к вымершему миру. А вдруг меня вычислят по ней? И я наконец почувствовала то, что должна была, — стыд. Занимаешься сексом в лифте. И вдруг двери распахиваются — и группа шокированных китайцев (людей, которые никогда не были и не будут похожи на тебя) уставилась, глаза вот-вот выпрыгнут из орбит. Потом кто-то достает фотоаппарат. Наглый узкоглазый желтый карлик — через десять лет он пришлет эту фотографию тебе по почте — в конверте, заказным письмом. Ты вскроешь конверт — и тебя захлестнут острый стыд и воспоминание о невыносимом удовольствии. Ты в синей кофточке в цветочек, в обнимку с окоченевшим трупом литературы. И кто ты после этого? Да чем угодно быть лучше — хоть бозоном Хиггса, — лишь бы только не писателем.

Вечная зима

— Я не хочу сочинять тексты, — сказал Денис, как только мы вышли из института.

— А чего ты хочешь? — спросила я.

Он выпустил колечко дыма, растоптал окурок и сказал:

— Я хочу ехать на крутой тачке, и чтобы в колонках играла громкая музыка.

Потом прибавил:

— Но я борюсь с этим желанием.

— А зачем с ним нужно бороться?

— Потому что от твоих желаний в жизни зависит то, кем ты будешь умирать.

— А если я хочу лететь со скоростью света, а если и придется умереть, то на звезде Бетельгейзе, что тогда?

— У желаний есть срок годности, — усмехнулся Денис.

— У моих нет такого срока.

— Ну, тогда ты рискуешь умереть не на звезде Бетельгейзе, а в психиатрической клинике.

— А ты — человеком на крутой тачке с громкой музыкой в колонках. И почему это плохо? Это же не то же, что в психиатрической клинике?

— Это примерно одинаково.

— Если б можно было посмотреть, что написано на наших надгробиях, мы бы сразу жили так, как гласит надпись, и не мучились.

— Какая ты придумщица! — с иронией сказал Денис.

Лучше бы люди думали не о смерти, а о Бетельгейзе — их жизнь наладилась бы сама собой.

Саша Петров первым обнаружил, что в тридцати километрах от Города на холмах в междуречье Оки и Волги возникло странное поселение. Там он нашел съемную квартиру — по своей изумительной непрактичности двухкомнатную — и жил в ней пару недель, прежде чем мы переехали к нему. Естественно, как это всегда бывает, мы сказали Саше: поживем у тебя первое время. И, естественно, остались навсегда.

Мы приехали в этот городок в предрассветных сумерках, на первой электричке. Все вокруг спало. От железнодорожной станции устремлялся к горизонту заснеженный проспект. Окна двухэтажных домов были как серые глаза, приоткрывшиеся поутру, но еще полные сна, — никто из обитателей домов не включал свет в это субботнее утро. Может быть, они экономили электричество в выходной день, а может, им, как летучим мышам, вовсе не нужен был свет, чтобы ориентироваться в пространстве комнат.

Я сразу узнала городок, в котором увидела Кузнечика в первый раз. Поселение выросло у железной дороги, что тянулась посреди степей и лесов в губернский город бывшей Империи, в Нижний Новгород. Медленно падали строго вниз снежные хлопья. Дворники-таджики расчищали совковыми лопатами дорожки. Вечная зима царила в городе Железнодорожном.