Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Писали все мы наредкость скучно. Никто из нас понятия не имел, кто целевая аудитория журнала и чем ее заинтересовать. И еще — никто не уважал главреда. Он сидел в своем пустом кабинете перед эмалированной кастрюлькой с супом и решетил глазами — вишневыми косточками — стену перед собой. Целыми днями. А срок в три месяца неумолимо таял. Два месяца, месяц, четырнадцать дней до провала… Журнал никто не покупал. В последний месяц главред понял, что надежда на то, что девочки-журналистки сами будут придумывать убойные темы и увеличивать спрос, не оправдалась. И начал раз в день выползать из своего кабинета и унылым голосом давать установки. В среду, например: наша целевая аудитория — это женщины за сорок, богатые, живущие в собственном коттедже. В четверг возраст нашей постоянной читательницы уменьшался на десять лет, а главной фишкой становилось то, что она ездит на белом «лексусе». В пятницу она вновь старела, и у нее, кроме коттеджа и «лексуса», появлялся еще дом в Таиланде, который она хотела оригинально обставить, черпая идеи из нашего журнала. Откуда он брал соображения по поводу загадочной дамы, которая была преданной поклонницей издания «Теплый дом»? Наверное, на дне его кастрюльки сидела муза и подсказывала.

Мы кивали и, едва главред скрывался за дверью своего кабинета, хихикали. Никто из нас не понимал глубины отчаянья этого человека, спускавшего в унитаз вот прямо сейчас, сию минуту, единственный шанс в своей жизни. Когда наступит час икс, мы, молодые, беззаботные, просто выйдем за дверь, чтобы никогда в жизни не вспомнить этого неудачника. А он пойдет домой, ляжет на диван, будет страдать ровно месяц, а потом вновь устроится бухгалтером в газету «Тайная жизнь Южного Бутово».

Город Железнодорожный

Все, что я помню о том времени и городе Железнодорожном, — зима. Годы бесконечной зимы. Мы вставали затемно и шли по заснеженным улицам в сторону вокзала. Путь от съемной квартиры до станции — ежедневная двадцатиминутная повинность. Мы шли коротким маршрутом — по диагонали пересекая городок от окраины до вокзала. И с нами вместе шли — мимо темных домов и помоек — все остальные молчаливые жители Железнодорожного — Железки, как говорили в народе.

Хрустел снег, люди шли, фонари не горели, деревья стояли неподвижные и прямые, как курсанты Кремлевского полка. Денис держал меня за руку, было холодно и хотелось спать. И так изо дня в день, из года в год.

Мы садились в электричку — точнее, пробивались, пихая локтями людей, которые упрямо стремились быстрее нас влезть в вагон и занять место, — и ехали работать в Город на холмах в междуречье Оки и Волги.

Днем Железка пустела, в ней оставались только пенсионеры, врачи местной поликлиники и дворники-таджики.

По будням Денис вставал за час до восхода. Он включал свет в кухне, ставил на плиту чайник, доставал сигареты и курил, глядя на экран монитора. Он сочинял текст, который начинался строчкой: «Из всех людей, которых я знал, Масакра лучше всех попрошайничал». Дальше этой строчки он не мог продвинуться несколько месяцев. Чайник посвистывал и выплевывал из носика густой кипяток.

На балконе кто-то стучал в непроглядной тьме. Это ветер громыхал рейками, которые были свалены на балкон хозяином нашей съемной квартиры после ремонта, случившегося века назад. Они лежали там до нашего въезда в это жилище и пролежали еще тысячелетие после того, как мы покинули Железку.

Я открывала глаза, когда Денис заканчивал перекраивать на все лады единственную строчку в своем романе. Сквозь окно в комнату глядело черное небо, по которому из трубы котельной бежал дым. К утру в квартире становилось холодно, мерзли уши и кончик носа — в щели окон дуло, хоть они и были заткнуты поролоном.

Вот сейчас Кузнечик вспоминает, как убегал в тундру на речку. Там он ловил налимов на донки. Речка была бурная, с перекатами, но неглубокая, на перекатах мелко — по колено. Все называли речку просто — «речка». Позднее Кузнечик узнал, что она называлась Изьюорш.

Я смотрела в дверной проем, прямо на Дениса. Он сидел, глядя в монитор, и потирал щетину на подбородке. Как я его любила в эти минуты, моего безнадежного мудака, моего длинноногого Кузнечика.

А он думал об отце, что приехал на Север из далекой деревни в центре Империи, чтоб шахтером быть. Но недолго пробыл отец шахтером — травму получил. А ведь говорили ему мужики: свистеть в шахте — плохая примета, на свист кровля идет. Отец, как вспоминал про это, огорчался: «Э-их, глупости все. Неучи придумали это. А вот государство — оно во всем виновато». Остался отец на шахте плотником. Не сбылись его мечты о длинном рубле.

Север Империи — тоскливое место. Но отец боялся отсюда уезжать. Инвалидом он стал по зрению — а кому инвалид со всем его семейством в других городах нужен? Хотя на инвалида он был не похож — здоровый, усатый, только глаз косил в сторону. Отец Кузнечика молча, про себя, знал себе цену, но доказывать ее делами не умел.