Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие

Многие поклонники творчества Стругацких находят особенность написания повести оригинальной. Я же не отношусь к их числу и совершенно не ощущаю приятного привкуса интриги в начале и конце глав, которые начинаются и заканчиваются на полуслове. Более того, считаю, что именно в «За миллиард лет до конца света» Стругацкие переходят все границы литературного приличия, не позволяющие мне достойно оценить эту книгу. Повествование ведется в некоторых главах от первого лица, в других от третьего лица. Что может быть хуже? Как вы уже заметили, с самого начала анализа книг Стругацких (и не только их) я положительно отмечал те, что были написаны от лица всевидящего автора и недолюбливал книги, написанные от первого лица. Но выясняется, что авторы способны еще и на большее литературное «преступление» — смешивание фокальных точек. Борис Стругацкий позже объясняет это таким образом: «рукопись пишет Малянов (где? когда? в какой ситуации? — загадка!). Начинает как бы отстраненно — о себе, но от третьего лица, потом где-то срывается, забывает о своей отстраненности, переходит на первое, потом — снова на третье и, в конце концов, — окончательно на первое»). Этот «эксперимент» над читателем представляется мне весьма недружелюбным. Что-то подобное я ощущал, когда моя трехлетняя дочь ради детской наивной забавы, хихикая, подсыпала мне в чай соли, спрашивая, стало ли вкуснее. Интереса к книге все это совершенно не подогревает, а скорее даже напротив отбивает последние возможности и желания насладиться чтением. Впрочем, на этом разочарования не заканчиваются. Разберемся в более глубоких причинах моей нелюбви к этой повести.

Стиль повествования хоть и не перегружен добавлениями грязи и зловония (как во многих других книгах), но все же продолжает быть странным («потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов», «работал шофером на дерьмовозе» и т.п.). Самым нелепым представляется, конечно же, абзац с мальчиком, добавленный Стругацкими в самую середину ключевой шестой главы книги, когда герои подбираются к «нащупыванию высокофилософских» загадок и разгадок.

«— Писать хочу! — объявил странный мальчик и /…/ добавил на весь дом: — И какать!»

Это кажется невероятным, но Стругацкие оставляли «это» в рукописях вплоть до чистовой версии. Зачем? Почему с таким упорством они настаивают на важности включения этого предложения? Понятно, что авторы не относились к этой повести, как к серьезной научно-фантастической прозе, но ведь и при написании несерьезной тоже должны присутствовать литературная самоцензура или хотя бы целесообразность и обоснованность.

Перейдем к анализу атмосферы и героев произведения. Здесь ситуация не менее печальная. В подавляющем большинстве сцен книги герои не покидают не то, что пределов квартиры, но даже стен «жаркой прокуренной кухни», они снова заговорили сиплыми голосами (как в ранних повестях), опять сидят на протертых табуретках на этот раз уже чуть ли не ломая их («Снеговой снова опустился на табурет. Табурет хрустнул»), расписываются на документах «огрызками от карандаша», заказ из гастронома, конечно же «Коньяк — две бутылки, водка…»… «Мойка, конечно же, переполнена немытой посудой. Не мыто было давно» (тема грязной посуды на кухне при чтении книг Стругацких кажется уже просто каким-то общим местом, по каким-то непонятным причинам они постоянно возвращаются к этой теме не в одной повести, так в другой).

Однако самое удручающее в атмосфере книги даже не это, а бесчисленные многозначительные паузы, бесконечные доставания и убирания посуды на стол, ее мытья. Несколько раз герои принимаются за увлекательнейшими, своими приключениями, процессы вытирания тряпкой стола, выкидывания мусора в ведро, заваривания чая, кофе, добавления их в коньяк, их выпивания, смакования и наливания снова. Читатель не узнает из этих сцен ничего нового, ни истории какой-то специи, ни необычного рецепта, ни странного заморского яства. Это просто удручающие бытовые подробности, которым нет конца, такого количества этих утомляющих кухонных деталей, нет, пожалуй, ни в одной другой книге Стругацких. А ведь мы читаем авторов, пишущих в научно-фантастическом жанре и уже так изголодались хоть по чему-то фантастическому.

Женщины-герои в повестях Стругацких не претерпевают какой-либо позитивной художественной эволюции даже в позднем периоде творчества. Да, Ирина не сквернословящая проститутка, как Сельма («Град обреченный»), не развратная, злоупотребляющая алкоголем Диана («Гадкие лебеди»), но и ничего прекрасного (хотя бы как в Раде из «Обитаемого острова» мы тоже не видим. «Ирка сидела на табуретке, опершись локтями на стол и обхватив голову руками. Между пальцами правой руки у нее дымилась сигарета».