Жулье. Золото красных. Выездной

Снова Ребров вышагивал по коммунальному коридору: у обшарпанных стен громоздились цинковые баки, стиральные доски, велосипеды-развалюхи, и еще невесть какая рухлядь. Каждый раз добираясь до двери материнской комнаты, Ребров втягивал голову в плечи, допуская, что прикрепленный к стене может пять, а может двадцать пять лет тому назад велосипед рухнет на темя, сбивая при падении тазы, санки, швабры и веники.

Открыл дверь, положил гвоздики на стол, подошел, поцеловал мать, болезнь отступила, и стало видно, что перед ним еще бесспорно красивая женщина, не молодая, но и далеко не старуха.

Вышел на кухню, вернулся с чистой водой в вазе, обрезал по косой ножницами цветочные стебли, расставил в вазе цветы.

Мать, не отрываясь, следила за сыном. Ребров вынул из сумки продукты, положил в холодильник, сказал:

— Грязный… надо вымыть… если б с Иркой не разругался, ее бы попросил.

— Мириться не думаешь? — с опаской уточнила мать.

— Ни за что! — Ребров сел на край кровати.

— Решил, значит решил, не вмешиваюсь, — мать вздохнула.

— По глазам вижу хочешь что-то сказать, а боишься, — ввернул Ребров.

— Боюсь, — созналась мать.

— Тогда молчи, тем более, что я предполагаю приблизительно: какие вы все мужики… не цените… бросаете любящих вас… так?

— Вроде того, — улыбнулась мать.

— Вот видишь, сказала бы… слово за слово глядишь скандал… а так, я вроде сам болею, сам себе горькую микстуру прописываю… а ты только наблюдаешь, и вроде не причем, и мне орать не на кого.

Мать снова улыбнулась:

— Я тоже по глазам вижу — хочешь спросить. Что?

— Хочу… — Ребров подошел к окну, приоткрыл форточку пошире. Можно? — Мать кивнула, поглубже нырнула под одеяло.

— В прошлый раз, ма, ты говорила… странные вещи… вроде, что… ты хоть помнишь… даже всплакнула…

— Я? — мать подтянула одеяло до глаз, опасаясь тока прохладного воздуха из форточки. — Не помню ничего… странные вещи?.. Удивительно… — вдруг глаза ее озарились догадкой. — Я тут пила лекарство… доктор выписал… очень сильное… доктор предупредил, у лекарства побочное действие, вплоть до галлюцинаций…

— Боже мой! Не помнишь, что говорила в прошлый раз?

Мать съежилась от напряжения:

— Не помню, ничего существенного… видно температура и это средство, — тронула коробочку на стуле… — все вместе наложилось и… — бессильно махнула.

— Но ты сказала… сказала, что… — продолжил Ребров.

Мать прервала:

— Скорее всего из-за лекарства… ослабленный организм… доктор уверял, все пройдет бесследно… мне уже лучше, много лучше…

Ребров не стал продолжать: у каждого есть причины для молчания. Протер пыль влажной тряпкой, разогрел матери ужин, покормил и собрался уходить.

— Когда заглянешь? — мать приподнялась на подушке.

— Позвоню. — Ребров замер у двери.

— Лидия Михайловна, — мать кивнула на стену, отделяющую каморку одинокой, как перст, соседки, — обижается, сказала, ты ей деньги даешь, а она от смущения не может отказаться.

— Вот еще… мало даю… она не обязана, — понизил голос, — за свои сто пятьдесят порхать у твоей кровати. Это мне ты — мать, а ей, хоть и славная женщина, но всего лишь соседка. Ты ее припугни, не будет брать денег — я обижусь. Уж я-то по обидчивости чемпион.

Подошел к матери, поцеловал, тихо выскользнул из комнаты и, озираясь, чтоб не налететь на Лидию Михайловну и не задеть рухлядь на стенах, выбрался на площадку к лифту, неслышно притворил дверь в табличках, утонувшую в косяке, утыканном разноцветными кнопками звонков.

Холин довез Пашку до дому и с улицы позвонил в итальянский «Банко ди Бари» сеньору Мадзони. Мадзони проурчал в трубку:

— Иф ю вонт…[1]

Холин расценил эти слова, как приглашение заехать.

Мадзони принял Холина в офисе, обставленном неструганной мебелью, многочисленными креслами с никелированными частями и огромным низким столом для совещаний, с поверхностью, напоминающей полированный агат.

— Бон джорно! — Мадзони пошел навстречу, раскинув руки, сели, Мадзони вынул минеральную, зная, что Холин за рулем, раскрыл коробку киви в шоколаде, сказал на достаточно приличном русском:

— Слушаю.

Холин выпил воды, погладил никелированный подлокотник, собрался с духом:

— Из Москвы приехал один человек… — издалека начал Холин.

— Я знаю, — улыбаясь, прервал Мадзони и принялся сыпать извинениями.

— Отделению моего банка… здесь в Цюрихе предстоит проверка… похоже… — вздохнул, — глубокая проверка.

Мадзони сцепил пальцы, оперся о колено, поворачиваясь в такт словам Холина.

— Нам понадобятся деньги… перекрутиться на время проверки… как только человек из Москвы уедет, мы тут же переведем эти деньги обратно.

— Это сотни тысяч? — уточнил Мадзони.

— Нет.

— Миллионы?

— Нет! — Холин выдохнул. — Сотни миллионов.

— Франков? — надежда в голосе Мадзони угасла.

— Долларов! — выпалил Холин и замолчал, он сказал все, что хотел, остальное всецело зависело от похожего на античного бога с загорелым лицом и синими глазами мужчины в великолепно скроенном костюме.

— Конкретно, сколько? — Мадзони дотронулся до шелкового платка в наружном кармашке.

— Триста! — Холин просил с запасом, хватило бы и двухсот, но… с напряжением.

Мадзони не вчера занялся банковской деятельностью: