Журавлиная ночь

…Нo вот он свернул за угол — и пошёл дальше в тени, чтобы не быть замеченным из окон одноэтажных домов по другой стороне. Никто не должен видеть, как он свернёт за ограду — этот момент решал многое. Правда, в темноте и он едва различал дорогу, боясь пропустить проход в покосившейся, кое-как связанной проволокой и сколоченной гвоздями из отдельных деревянных и металлических фрагментов, ограде — какой запомнил днём…

(«И я помню! — подтвердил Кламонтов. — Тогда так было! И отсюда мог ездить в университет — в другой ветви…»)

…Кременецкий не без труда нашёл проход — и стал пробираться вдоль ограды уже назад с внутренней стороны, то и дело пригибаясь, когда казалось, что мог быть замечен из окон домов. Но иначе и не мог бы идти — дальше всё небо над кладбищем скрывали огромные деревья. Рискни он пройти хоть чуть вглубь — сразу, в полной темноте, стало бы по-настоящему страшно… Вот он и шёл вдоль ограды — в поисках скамейки, чтобы сесть и переодеться (ведь был снова в тесных, зато не выделяющихся в темноте, брюках — их надел ещё днём, в укромном углу городского парка, чтобы не привлекать внимание)…

Глаза постелено привыкли к темноте — и даже стало казаться, что он уже смутно различал в глухой тьме под деревьями отдельные надгробия и ограды могил. И он уже готов был двигаться дальше — как… вдруг окраина кладбища озарилась светом фонарей, вспыхнувших над улицей, где он прошёл! Он едва успел спрятаться за ближайшим надгробием — но и тут, осмотревшись, понял: это не очень надёжное укрытие. Над улицей, где шёл сперва, от остановки до угла ограды — разгорались розовым светом ртутные фонари. Ещё немного — и он будет весь в их ярком белом сиянии… Осторожно, стараясь двигаться бесшумно, Кременецкий стал перебираться за второй ряд могил, третий, четвёртый…

И вот фонари по ту сторону ограды были уже далеко — хотя прошёл он несколько метров… «Как из другого мира», — подумал Кременецкий об их едва достававшем сюда свете — чувствуя, как всё же закрадывается безотчётный страх темноты. Мир «живых» остался за оградой, лишь эти далёкие огни (и какие-то столь же смутные и далёкие звуки) напоминали о нём. Здесь был мир «людей иной фазы»…

Впрочем, пока их присутствие не чувствовалось — зато привыкшие к мраку глаза наконец различили прямоугольник скамейки, и он, решившись, осторожно сел, чтобы переодеться…

…Вдруг рядом раздался какой-то звук. Кременецкий вскочил, всматриваясь и вслушиваясь в темноту… Неужели «люди иной фазы» заметили его? Сейчас, когда он лишь собрался переодеться, не готовый начать разговор?..

Но прошло несколько секунд — а вокруг было тихо. Зато у Кременецкого пересохло в горле — и он почувствовал, как дрожит всё тело. «Старогерцог… отрог реки… журавлиные ночи…», — странно заметалось в сознании…

Но что это было? И что теперь? Ответить? Самому спросить о чём-то? Или… это — не то, что подумал? Но ведь тут нет «живых»! Может быть, просто крыса? Или…

Кременецкий хотел уже что-то сказать, но понял: его не слушаются губы и язык! Он не мог произнести ни слова!

Но… тут же понял и другое — и, коснувшись лежащего на скамейке пакета, провёл по нему рукой. И вновь во мраке и тишине раздался тот же звук — который даже теперь, сознательно вызванный, заставил вздрогнуть… Да — просто шорох пакета! И уже с этой мыслью — спадающее напряжение морозом прокатилось по коже…

(«И… Итагаро так испугался собственной тени! — вспомнилось Кламонтову. — И Джантар — через него…»)

…Но Кременецкий, едва опомнившись, подумал: «люди иной фазы» наверняка слышали! Этим звуком он привлёк к себе их внимание! Правда, пока не реагировали…

Преодолевая дрожь в руках, он осторожно уложил все маленькие пакеты в большой — и прислушался. Но было тихо — и казалось, все звуки вечернего города, отступив вдаль, были едва слышны. А здесь, вокруг — едва различимые (и даже будто нерезкие, расплывшиеся во тьме, сливаясь с ней), кресты и обелиски замерли в ожидании. Напряжённая темнота окружала Кременецкого — и напряжённая тишина застыла в ушах…

— Товарищи покойники! — наконец решившись, прошептал Кременецкий (и вздрогнул от звуков шёпота, прозвучавшего неожиданно громко, срываясь от дрожи языка и губ). — Я обращаюсь к вам потому, что оказался в очень трудном положении. Я сам объявлен умершим — и мне нужна ваша помощь. Поверьте, я никому вас не выдам… Да никто из «живых» и не поверит мне, даже если бы я рискнул рассказать им о разговоре с вами — и говорить мне теперь из них почти не с кем…

Он умолк и прислушался — но его по-прежнему окружала тишина. Ни звуком, светом, ни ещё как-то — «люди иной фазы» не дали понять, что слышат…