Жуткий Новый год. Крампус, йольский кот и другая зимняя нечисть со всего мира

Захохотали шуликуны неслышно. Видимо-невидимо их уже вылезло, пока Емеля-безделя со щукой разговаривал. Наплескали воды в ведра, сами в нее попрыгали, а другие бесы мелкие схватили ведра да к дому и побежали. Где это видано, чтобы их люди сами в дом звали? Вот уж повезло так повезло!

Обрадовался Емеля. Бросил щуку в воду и пошел, радостный, за ведрами следом. На нем шуликунов сотня сидит, а он не чувствует. Увидели невестки, что ведра сами к дому бегут, – так без чувств обе и повалились. Щи опрокинули и квашню тоже. Вошел Емеля, напугался, что братья придут да наподдадут ему.

– А ну-ка, ставься, опара, готовьтесь, щи! Пусть пир на весь мир будет у нас – по моему хотенью да по щучьему веленью! Гости пусть толпой, дым – коромыслом!

Бросились шуликуны к муке да к капусте, а главное – к печи, где жар да уголья. Любят шуликуны печи, для угольков тлеющих ковшики у них железные есть. Готовят по Емелиному приказу, сами едят, а больше портят, но и дело делают – как по волшебству, поднялась опара пышная да сдобная, щи закипели наваристые, только не от доброго колдовства так все пошло, а от злого да проказливого. Лег Емеля на лавку, смотрит, как невестки хлопочут – очнулись, бегают как заговоренные, – пироги затворяют, а опара все не кончается; щи горячие по мискам разливают, а щей-то все прибывает.

Тут и ряженые подоспели, и соседи, и просто люди мимохожие. Невестки их в дом зазвали, к столу сажают. И братья Емелины тут, и батюшка с матушкой – все едят, наесться не могут. Глянул Емеля, и показалось ему, что по гостям да по столу словно маленькие чертенята прыгают, копытцами постукивают, людям на плечи заскакивают, под воротники зипунов прячутся…

Заглянул в избу служка церковный, перекрестился да со всех ног к царю-батюшке и бросился.

– Так и так, царь-батюшка, у Емели в избе непонятное творится. Дрова сами на дворе рубятся да колются, да так, что щепа во все стороны; еда готовится, едят ее гости, да наесться не могут; огонь в очаге гудит, как бы пожара не случилось; скотина мычит недоена, необихожена; а еще по столу кружки с мисками сами прыгают…

Емеле тем временем веселье наскучило. Крикнул он:

– А ну, по домам все – по моему хотенью да по щучьему веленью! Ишь, шум развели! Спать буду!

Шуликуны все дела побросали и под печь забились, хихикают. Холодно и мокро им в реке, а печка теплая да могучая. Любят они печи; если получается, то под печами и селятся. Один к ухвату – зацепил ухватом платье невесткино, порвал. Другой в горшок – упал горшок Емелиному брату на ногу, пальцы отбил. Другие крючьями за карманы зацепились да в них запрыгнули, в новые дома собрались – карманы-то наверху, а ежели одежду навыворот надеть, то карманы внутри будут, никто в них и не заберется.

Разошлись люди, будто одурманенные. И ели, а не сытые; и веселились, а не веселые. Выходят и ссориться начинают, друг друга упрекать. Это шуликуны им за шиворот свои уголья ссоры да раздора сыплют. А такие угольки и вовсе дотла сжечь человека могут. Приходит тут от самого царя-батюшки воевода:

– Слышали в тереме царском, что ты, Емеля, нечисть тут развел. Велит тебе царь к нему на поклон явиться да объясниться.

Зачесался Емеля. На печи тепло, на улице холодно. Да царского приказа ослушаться боязно. Пораскинул умишком как сумел… да и говорит:

– А ну-ка, печь, вези меня во дворец! По моему хотенью да по щучьему веленью!

Вздрогнула изба… Схватили шуликуны печь, подлезли под нее, подняли да и как понесут! Не куда-нибудь, в царский дворец приглашены! Как такое упустить, можно и поднатужиться! А Емеле чудится, что сама печь едет! Трубой потолок выломала, боком беленым стену выбила – осталась изба без стены, повалилась кровля… Пришибло скотину в сенях, развалился дом. Взвыли невестки, запричитали батюшка с матушкой, а Емеле что – едет, по сторонам смотрит; кто под печь попадет, сам виноват.

Вон сосед с соседкой на улице мутузят друг друга почем зря. Шуликуны вокруг бегают, визжат, треугольные шапочки подкидывают – радуются.

Вот другой дом вроде как огнем заниматься начал. Просыпались там раскаленные угольки под край соломенной крыши, под стреху.

Вон корова по улице бежит; кто же ее, кормилицу-то, в мороз на улицу выпустил!

Вон лошадушка с пустой телегой скачет, из телеги хворост сыплется. Вожжи шуликун в ручонках держит, хохочет…

Беда! А Емеле смешно, забавно. Едет, не оборачивается.

А вот и дворец царский. Заезжает печь важно, никто не остановил – стражники так рты и поразевали. Приехала печь прямо пред светлы очи царя-батюшки. Струхнул царь, да виду не подает:

– Это что ты, Емеля, устроил? Печью народ давишь, среди людей смута! Не из-за тебя ли безобразие в моем царстве-государстве делается? А ну, рассказывай, что за волшебство у тебя такое!

А Емеля небольшого ума был. Небольшого, да смекнул: говорила ему щука, что чудеса только до Крещения при нем, а потом-то что? Привык он уже.

– Отдай за меня дочку свою, царь, чтобы жить мне в твоем тереме, на печи расписной лежать, вовек не работать! Расскажу тогда.