Жженый сахар

Люди растут и взрослеют грубо, сумбурно и некрасиво. По-другому никак. В этот пугающий промежуточный период мне бы, наверное, помогла полная изоляция: закуклиться в хлопковый кокон и уйти в спячку на несколько лет, а потом выйти в мир взрослой, полностью сформировавшейся женщиной.

Я окончательно впала в уныние, когда Реза сказал, что моя кожа, возможно, уже никогда не очистится. Он вошел именно в тот момент, когда мама прокалывала протертой спиртом иголкой большой гнойный прыщ у меня на подбородке. Реза сказал, что, когда ему было шестнадцать, он весь покрылся прыщами, и даже теперь, по прошествии пятнадцати лет, на коже остались отметины. Он снял свою выцветшую футболку, чтобы показать мне эти отметины. Он был худым и поджарым, но его бледную кожу покрывали россыпи мелких рубцов, оставшихся еще с юности.

— Надеюсь, с тобой такого не произойдет, — сказал Реза. Я снова взглянула на его пятнистый, словно испещренный оспинами живот. — Ты девочка. Девочкам в этом смысле гораздо хуже. Мужикам с плохой кожей все равно проще найти, кого трахнуть.

Я заскрипела зубами от такой двойной несправедливости.

Та, другая девчонка у меня внутри поднялась комом к горлу.

Реза как будто прочел мои мысли.

— Да, — сказал он. — Это несправедливо. Но жизнь вообще штука несправедливая.

Наша с Резой дружба вызревала медленно, по вечерам после школы. Он перебивался случайными заработками, брался за любую работу. В основном за такую, где надо делать что-то руками. В «Дяде Сэме» платили гроши, зато Реза постоянно носил домой пироги и пирожные, не проданные за день. Владелец кафе требовал, чтобы в рабочее время Реза надевал перчатки и не пугал посетителей своими чернющими руками. Реза далеко не всегда выполнял это требование.

Он ненавидел работу в кафе, но в конце каждого месяца получал в банке тонкий конверт с новенькими, хрустящими купюрами. Они напоминали ему о его маме, о ее привычке держать в кошельке только свежие, новые купюры и как можно скорее избавляться от старых, засаленных и мятых. Она твердо верила, что хрустящие бумажные деньги — атрибуты богатого человека, как и лучшая филейная вырезка, самая свежая зелень или сладкие манго. Но обычно бумажные деньги успевали пройти через многие руки, прежде чем попасть к маме Резы.

Однажды мама пригласила меня с Кали Матой в ресторан. Мы сидели за столиком и пили воду, потому что Кали Мата не ела вообще ничего, что содержит искусственные красители.

— Надо что-нибудь заказать, — сказала мама.

Метрдотель выразительно поглядывал в нашу сторону, пока мы делали вид, что изучаем меню на заламинированных листах.

Реза отпил из своей фляжки.

— Не беспокойся, не надо. Если хочешь, вечером я принесу пирожных.

Описывать Резу Пайна непросто, потому что он всегда балансировал как бы на грани изменчивой, зыбкой реальности. Правда была для него категорией субъективной и поэтому не особенно интересной. Любой прошлый опыт непрестанно менялся, поскольку менялась и память о нем. Некоторые из этих идей он почерпнул из общения с Бабой, и они во многом сформировали его мировоззрение еще в ранней юности. Возможно, именно по этой причине он не нашел себе места в мире фотожурналистики и был вынужден применять свои фотографические умения где-то еще. Мама никогда не встречала Резу в ашраме, но слышала, как о нем упоминали другие.

— У меня ощущение, что я тебя знаю, — сказала она, прикоснувшись к его ноге.

— Значит, знаешь, — ответил он.

Я прижалась щекой к плечу Кали Маты под черной тканью.

Когда Реза называл себя художником, мне что-то подсказывало, что ему нельзя верить. Что вообще значило быть художником? Кроме него, я еще не встречала художников. Он был первым.

Он говорил, что застройщики в Пуне — те же военные спекулянты, эксплуатирующие территориальный инстинкт человека. Он рисовал их углем, скрюченные фигуры со спущенными штанами, из их сморщенных пенисов текли вялые струйки мочи: они бродили по улицам и метили городские кварталы своим зловонием. Он рисовал где угодно, на чем попало. На бумаге, на стенах. Ему было без разницы, где рисовать. Но его руки, всегда черные от угля, стали мне почти родными.

— Это грязная работа, — говорил он.

Он родился в семье поэта, державшего торговую лавку, чтобы было чем кормить семью. Отец был и остался его кумиром: гений поэзии урду, человек, которого Реза не помнил, но всегда вспоминал.

Реза не скрывал, что он сам считался изгоем в журналистской и художественной тусовке в Бомбее. Тому виной был один случай, произошедший во время массовых беспорядков в Бомбее в 1993 году.

Я сказала, что никогда в жизни не слышала фамилию Пайн. Уж точно не в сочетании с именем Реза.

Он улыбнулся, и я отвела взгляд.

Реза чуть было не получил канадское гражданство. Когда он был совсем маленьким, его семья эмигрировала в Канаду. Когда они приехали в Монреаль, на земле лежал лед.