Жженый сахар

Экспозицию готовили медленно. Надо было учесть политическую конъюнктуру. Владелице галереи не хотелось становиться мишенью нападок. Концепция выставки тоже сложилась не сразу. В фотографиях, хоть и сильных, ощущалась некая незавершенность, и Реза взялся за угольные мелки. Он рисовал на больших листах бумаги и вырезал из картона силуэты предметов мебели. Галерея превратилась в квартиру Шахов: не такой, какой она была объективно в те бесконечные две недели, а какой ее помнил Реза. Стулья обозначались лишь их тенями на полу. Окнами стали пустые картинные рамы, занавешенные плотной тканью, как бы отгородившей внутреннее пространство от внешнего мира. Фотографии были представлены в декорациях, создающих ощущение замкнутости, тесноты, нарочитой клаустрофобии. Открытие выставки прошло тихо, но народу собралось немало.

Реза беседовал с группой людей, проявивших особенный интерес к его фотоработам, и пересказывал события, из которых родилась идея выставки. Когда он закончил рассказ, были вопросы и обсуждения, и Реза не сомневался, что для него эта выставка станет началом блестящей карьеры. Он не читал отзывы и обзоры в прессе — кто вообще читает отзывы и обзоры? — и удивился, когда владелица галереи вручила ему конверт с газетными вырезками.

Критики сошлись во мнении, что выставка производит, мягко говоря, удручающее впечатление и поднимает серьезные этические проблемы, а также вопросы к художнику. Сама история создания этих снимков выходит довольно сомнительной, полной несоответствий и очевидных умолчаний, и уж точно не вызывает симпатии. Реза вторгся в чужое пространство, фотографировал приютивших его людей, не объясняя им своих намерений, и беззастенчиво использовал снимки для собственных целей. Чтобы как-то оправдать свое, по сути, преступное вторжение в чужую личную жизнь, он женился на девушке из обманутой им семьи. Насилие над Рухсаной — и лично над нею, и над ее фотографиями, выставленными на всеобщее обозрение, — неприемлемо ни с какой точки зрения. Причем все это происходило в один из самых тяжелых периодов за всю историю города. Один из критиков требовал закрыть выставку, вопрошая: «Разве Шахи недостаточно натерпелись? Неужели их страхи, страдания и беды должны превращаться в товар ради выгоды человека без всяких моральных устоев?»

Владелица галереи закрыла выставку на десять дней раньше срока.

Реза забрал свои работы через три месяца после закрытия. Ни одна фотография не продалась. Владелица галереи сказала, что пострадала ее репутация и что вся затея обернулась катастрофой.

Реза пожал плечами и сказал, что он искренне не понимает, из-за чего весь сыр-бор.

К тому времени, когда Реза закончил рассказ, мама держала его за руку. Другую руку она прижимала к груди над сердцем. Кали Мата дышала шумно и глубоко, и я поняла, что она тоже тронута его рассказом. Я сама многого не поняла, многого попросту не услышала. Я смутно припоминаю, что мне было как-то тревожно и неуютно, но не из-за того, что происходило вокруг, а из-за того, что творилось у меня внутри. Сколько я себя помнила, мне всегда говорили, что настоящая жизнь еще не наступила, что она наступает во взрослом возрасте, а детство — просто подготовительный период. Период ожидания. И я ждала, с нетерпением и недовольством, когда же он наконец завершится, этот период недееспособности и несвободы. Пребывая в таком промежуточном состоянии, я почти не прислушивалась к тому, к чему стоило бы прислушаться, и не ощущала потребности взаимодействовать с внешним миром.

Я искренне верила, что это желание скорее повзрослеть означает, что с возрастом я узнаю ответы на все терзавшие меня вопросы, что в будущем мои желания непременно исполнятся, но теперь, по прошествии лет, я жалею о прошедшей юности и по-прежнему жду перемен. Привычка ждать накрепко укоренилась в сознании. Кажется, я уже никогда от нее не избавлюсь. Может быть, даже в старости, когда мне самой станет ясно, что мои дни уже сочтены, я все равно буду ждать, когда же начнется обещанная настоящая жизнь.

1996

Реза переехал к нам. Однажды утром я вошла в спальню к маме и увидела их вдвоем в одной постели. Оспины-шрамы, покрывавшие все его тело, казались особенно жуткими в ярком утреннем свете. Я подумала, что он кошмарный урод, и так ему и сказала.

Он рассмеялся:

— Ты тоже не королева красоты.

Мне велели молчать, никому ничего не рассказывать, но вскоре соседи узнали, что у нас поселился Реза. В клубе начались толки. Мама отругала меня за то, что я выдала ее тайну.

— Как ты могла? — сказала она.

Реза был спокоен, как слон. Его совершенно не волновало, что о нем говорят. Он налил себе виски и дал мне попробовать. Я прикоснулась к поверхности едко пахнущей жидкости кончиком языка. Язык тут же отдернулся, сам по себе.

Внизу по улице мчались машины, гудя клаксонами. Во дворе толпились соседи. Они то и дело поглядывали на нас с Резой, перегнувшихся через перила балкона. Реза выпустил изо рта струйку слюны и шумно втянул ее обратно.

Я рассмеялась. Он отпил виски.

Я заметила у него на виске шрам, тянувшийся от брови к волосам.