Жженый сахар

Я спросила, откуда у него шрам.

Реза потер его пальцем.

— Подрался в школе.

— Из-за чего?

— Из-за того, что в мире слишком много говноуродов.

Говноуроды. Говно и уроды. Мне хотелось его расспросить насчет этого слова — как оно пишется, слитно или через дефис, — и попросить еще раз употребить его в предложении. Я смотрела на его острые скулы, на синеватые тени, залегшие под глазами. Он рассеянно прикоснулся к своей промежности, запустил руку в карман и вынул крошечный бумажный кораблик, сложенный из газеты. Я держала его на ладони. Он был весь мятый, потертый на сгибах. Наверное, слишком долго пролежал в кармане.

Я сказала «спасибо», хотя мне показалось, что это какой-то глупый подарок.

Реза кивнул.

— Только не ставь его на воду.

Соседи по-прежнему толпились во дворе. Дородный, лысеющий мистер Камахья, отец четверых детей, сердито смотрел на нас с Резой, задрав голову кверху и сложив руки на выпирающем животе.

Без единого слова Реза разжал руку, в которой держал стеклянный бокал с виски. Мистер Камахья предупреждающе вскрикнул, соседи бросились врассыпную. Бокал пролетел два этажа, ударился о мостовую и разбился вдребезги. Осколки брызнули во все стороны, как сверкающие конфетти.

Когда было не слишком жарко, мама с Резой ходили гулять. Иногда они брали на эти прогулки и меня. Реза повсюду носил с собой краски и угольные мелки. Мы с мамой наблюдали, как он рисовал на заборах, на стенах общественных зданий и частных домов. Рисовал или записывал короткие стихотворения с простейшими аллитерациями. В основном, совершенно бессмысленные, иногда очень смешные. Потом я долго катала на языке эти слова и фразы и аккуратно складывала их в копилку памяти.

Реза не подписывал свои творения.

— Мне давно расхотелось быть автором чего бы то ни было, — говорил он.

Выждав две-три недели, он возвращался к тем стенам или заборам, которые уже были отмечены его стихами, и закрашивал собственные слова. Он закрашивал их белой краской, и она засыхала пятнами молока, разлитого по пожелтевшему городу. Иногда Реза целовал маму прямо на улице, у всех на виду. На ходу запускал руку ей под блузку, мял ее грудь и при этом смотрел ей в глаза. Мама всегда улыбалась и вся подавалась навстречу его руке.

Реза выстраивал в голове карту потайных уголков Пуны. Искал места, где ему будет спокойно. Он ненавидел шумные улицы, магазины и рынки, где люди сбиваются в толпы и пихают друг друга локтями. Он выискивал трещины, складки и щели в пространстве, о которых не знал даже сам город. Реза называл такие места точками отдохновения, где все замирает. Где город молчит.

Мама сказала, что он себялюбец, потакающий своим фантазиям и капризам. Ему это понравилось, и он снова поцеловал ее на ходу. Я шла за ними, чуть отставая. Да, он был эгоистом и грубым животным, но что-то во мне отзывалось на его слова. Они били без промаха, прямо в цель. Как будто я все это знала и раньше, а потом почему-то забыла.

Реза настойчиво уговаривал маму обменяться одеждой. Сначала она наотрез отказалась, но потом уступила. Пока они были вместе, она уступала ему всегда. Его джинсы пахли чем-то соленым, они были заношенными, но жесткими, как задубевшая кожа. Его футболка была очень тонкой. Мама сказала, что чувствует себя голой.

— Как я выгляжу? — спросила она у меня.

Я невольно расхохоталась. Она села рядом со мной и крепко меня обняла. От нее пахло Резой, потому что она надела его одежду. В его запахе было что-то умиротворяющее. Я помогла маме сколоть булавкой пояс его джинсов, чтобы они с нее не свалились.

Реза знал, как правильно носят дупатту, и чувствовал себя совершенно свободно в женском наряде. Край розовой ткани натянулся у него на спине, как тугой парус. Увидев его, я закрыла ладонями рот. Он сгреб меня в охапку. Изображая тоненький женский голос, сказал, что я его сладкая доченька, и сделал вид, что сейчас будет кормить меня грудью. Мы с мамой смеялись до боли в ребрах. Я думала, у него будут влажные руки, но они были сухими, как камень. Я наблюдала с балкона, как мама с Резой выходят со двора на улицу. На них удивленно косились, но косились немногие. Большинство вообще ничего не заметили. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. Мои ребра болели от смеха, но в душе закипали обида и гнев. Мама с Резой могли быть друг другом, а я была только собой.

Реза постоянно выспрашивал у меня, что я чувствую. Вовсе не потому, что ему был интересен мой внутренний мир. Ему просто нравилось искать различия между нами. Я знала, что чем подробнее я отвечаю на его вопросы, тем больше он получает сырья для производства отличий.

Я была толстой, а он худым. Я была смуглой, он — светлым.

Еда действовала на меня как наркотик. Ему самому, чтобы добиться такого экстаза, надо было закинуться запрещенными веществами.