Жженый сахар

— У меня в животе, — сказала мама, — ты была меньше песчинки.

Я кивнула. Это был такой день, когда я поверила бы во все, что угодно.

Растянувшись на плетеной лежанке, Реза накинул на голову мамину шаль. Она закрыла ему лицо, и он жадно втянул носом запах.

Я знала, какой именно запах.

Реза наблюдал за мной, когда я пошла танцевать с Германом. В его объятиях я чувствовала себя невесомой. Герман медленно отклонил меня назад, и моя голова запрокинулась к небу. Я покосилась на Резу: вот он, здесь, вверх ногами — и по-прежнему наблюдает за мной. Небо над нами искрилось звездами.

Иногда по ночам мама приходила ко мне в спальню, ложилась рядом со мной и прижимала свои холодные ноги к моим ногам. Она играла с моими волосами и шептала мне на ухо, что я становлюсь настоящей красавицей.

Временами она просила меня показаться ей голой и сравнивала свое тело с моим; ее грудь была больше моей, зато моя талия была тоньше. Она говорила, что все мои лучшие внешние качества — это временное явление, что с возрастом все изменится и к моим сорока годам я стану еще безобразнее, чем она.

Это было предупреждение, что мне не стоит быть слишком уверенной в собственной неотразимости.

Все течет, все меняется, и со временем моя красота померкнет, как померкла ее красота.

У меня было отчетливое ощущение, что маме нравилось говорить мне такие ужасные вещи, нравилось думать, что я тоже буду страдать, как страдала она сама — похоже, она находила какое-то извращенное удовольствие в мысли, что боль продолжает существовать и мне ее тоже не избежать.

Когда я вспоминаю те дни, у меня возникает вопрос: видела ли моя мама во мне ребенка, которого надо любить и беречь? Которого ей хотелось бы защитить? Или она всегда видела во мне соперницу, а значит, по сути, врага?

В те подростковые годы я почти возненавидела свою мать. Мне хотелось, чтобы она никогда не рождалась на свет, пусть даже ценой моего собственного существования, ведь если бы не было мамы, то не было бы и меня. Уже тогда я понимала, как прочно мы связаны друг с другом, и, если исчезнет она, неизбежно исчезну и я сама.

Реза прожил с нами почти шесть лет. Когда он исчез как-то утром, мы с мамой решили, что он пошел сдать в ремонт фотокамеру. В последнее время он был какой-то весь взвинченный, возбужденный. Говорил, что пора возвращаться на «боевой пост». В Америке падали башни. В Индии здание парламента стояло в осаде. Мы с мамой боялись смотреть новости по телевизору. Мы видели мир в руинах, а Резе виделось новое начало. Мир менялся, и Реза это понял раньше всех остальных: в скором времени любое насилие можно будет заснять во всех самых острых подробностях. Мы были парализованы страхом и пребывали в своих заблуждениях, а Реза презрительно фыркал, называл нас тупыми коровами и говорил, что нам надо понять, что мы живем в интересное время, исполненное возможностей.

Через несколько дней он ушел и уже никогда не вернулся.

Иногда мне кажется, что мама пошатнулась рассудком именно после его ухода.

Я всегда поражалась, почему мама так сильно его любила и почему она продолжает его любить. Что в нем было такого прекрасного? Возможно, в памяти остаются не люди, а наши к ним чувства? С ним она была счастлива и теперь помнит лишь общее ощущение счастья, а всякие мелочи уже не имеют значения.

Реза Пайн никогда не был моим наставником. Он был небрежным, неряшливым. В нем напрочь отсутствовала внутренняя дисциплина, необходимая для того, чтобы создавать настоящее искусство.

И в любом случае я была той, кто я есть, задолго до его появления в нашей жизни.

* * *

Мы решаем, что бабушка с мамой будут жить вместе. По крайней мере, какое-то время. Они обе согласны, но мне все равно как-то тревожно.

Я звоню бабушке. Мама вроде бы держится, но бабушка отвечает на мои расспросы уклончиво. Говорит, что мне надо сосредоточиться на собственной жизни и что все хорошо. Я ей верю, пока мамина домработница не звонит мне посреди ночи и не сообщает испуганным голосом, что мама снова бродит по ночам, озадаченная и растерянная, и не понимает, кто она такая. Похоже, бабушкин дом еще больше сбивает ее с толку.

— Где я? — часто спрашивает она. — И где Антара?

Она ищет меня. Ей кажется, она забыла забрать меня из школы. Она одевается второпях и мчится на улицу, темную и пустынную. Только бездомные, спавшие на расплющенных картонных коробках, сонно моргают, почесываются и таращатся на нее, странную женщину, потревожившую их покой. В тех пространствах, где она пребывает, нет различия между ночью и днем и логика времени не властна над ее страхом.

Иногда мама сердито кричит, что она хочет, чтобы мы вернулись; она знает, что мы вместе, и требует, чтобы мы вернулись, — но когда ее спрашивают, что значит «мы», она говорит не обо мне и Дилипе. Она говорит о Резе Пайне.

Губернаторы съехали из квартиры, когда слухи о неверности жены разошлись по всей Пуне. Теперь у нас новые соседи, англичане. Семейная пара с маленькой дочкой и филиппинской няней, приехавшей с ними из Сингапура.